Однажды Давлетов вызвал Савина поздно вечером.
— Завтра в семь пятнадцать — на трассу. Посмотрите свежим глазом, что полезного у Коротеева. Приказано, — с этими словами он повел взглядом на белый телефон и сделал паузу, — обобщить его опыт. Вы и займетесь им.
Коротеев оказался худющим, с длинной кадыкастой шеей человеком, совсем не похожим на того, каким он представлялся Савину в воображении. Он метался от бульдозеров к экскаваторам и самосвалам, перекрывая своим голосом шум работающих механизмов. И там, где он появлялся, все приходило в какое-то лихорадочное движение, темп работы убыстрялся, а сам он казался центром, вокруг которого вращается маленькая планета под названием «землеройный комплекс».
— Ты — Савин? Привет! — пророкотал он при встрече и выбросил вперед руку для пожатия. — Мне звонил Давлетов. Присматривайся, запоминай. Если что непонятно — спроси. А на долгую беседу времени нет.
И Савин стал присматриваться, довольно неуютно чувствуя себя в роли наблюдателя.
Карьер Коротеева располагался на берегу реки Туюн. Полукилометровая галечная коса вся была изгрызана, изъезжена, исполосована. Краснобокие «Магирусы» — самосвалы, под завязку нагруженные гравием, уходили наверх к месту отсыпки, тяжко переваливаясь и натужно подвывая двигателями. Похожий на динозавра экскаватор то и дело опускал свою худую, длинную шею в яму и снова поднимал ее, уцепив челюстями ковша кучу грунта. Потом, разжимая зубы, глухо выплевывал ее в кузов очередного самосвала. Там, где коса тощим языком заходила в реку, работал еще один экскаватор, поменьше размером. И машинная суета вокруг него была слабее. Деловито копошился возле него огромный жук — бульдозер, выставив перед собой блестящий железный язык, подгребая, подравнивая груды гравия.
«В чем же секрет Коротеева? Почему он дает больше всех земли?» — спрашивал себя Савин. И сколько ни вглядывался, ответа не находил. И стал думать, что секрет — в бешеном темпе, который задал Коротеев. До Савина уже дошла его крылатая фраза: «До последнего костыля с БАМа не уйду. Жилы порву, а орден получу». Иван Сверяба скалил по этому поводу свои красивые искусственные зубы и говорил:
— Брешет, язви его в бочку! Не за орден работает, а от самого себя убегает. А убежит ли?
Он дал Коротееву прозвище Многолюдкин, на что тот смертельно обиделся и даже при встрече не подавал Сверябе руки. Многолюдкин — из-за нескольких Людок, между которыми несколько лет назад совсем запутался Коротеев. Жену его звали Людмилой. И первую, давнюю любовь — Людмилой. С ней он встретился, уже повязанный семьей, и она родила ему дочь, тоже Людмилу. Он тогда пережил кучу неприятностей по службе, схлопотал партийный выговор, исказнил сам себя, почернел и усох. Перевод свой на БАМ воспринял как спасение от личных невзгод. С его отъездом обе Людмилы, жившие в одном городе, как ни странно, подружились. И подружили своих дочерей — сестер. Такую вот вертушку может закрутить жизнь, и не поймешь, где станция, где полустанок в этом вечном движении. И не соскочишь на ходу, а поезда обратно не ходят — не вернешься в пункт отправления...
