— Ты что, Митрофан, хочешь раму выбросить? — спросил Баоса. — Твое стекло не влезет в окно.
— А мы заставим его влезть. Видишь эту штуку, алмаз называется, стекло режет, будто твой нож бумагу.
Митрофан передал Баосе алмаз и, усмехаясь, наблюдал за ним. Баоса с сомнением повертел алмаз в руке.
Тем временем Митрофан извлек раму, вымерил и начал, к удивлению Баоса, алмазом резать стекло; провел — зирк — и белый след остался на стекло, но стекло не распалось.
— Э-э, Митропан, твой алмаз только след оставляет, а мой нож кабанью кожу надвое режет, — усмехнулся Баоса.
А Митрофан тоже хитро усмехнулся, слегка нажал на стекло, и оно распалось на две половины.
— Вот так, — сказал он, — а твой нож на стекле даже следа не оставит.
Так в большом доме появилось стеклянное окно. Теперь ему достаточно приподняться с постели, и он все видит, что делается на улице. Далеко видит.
Баоса прилег поудобнее и закурил трубку. На улице заплакала одна из девочек, и тут же раздался голос Агоаки:
— Хорхой! Ты опять сестренку обижаешь? Исоака, Исоака! Погляди только, что делает твой сын, опять обижает сестренку. Ах ты, негодный! Ну, погоди, далеко не убежишь.
«Опять Хорхой, ох неугомонный ты, Хорхой, — усмехнулся про себя Баоса. — Не Хорхой,[5] прямо ястреб».
— Мы из тебя суп сварим! — звонко закричала дочь Агоаки Гудюкэн.
В фанзу вошла Агоака, за ней по пятам плелись четверо детей, три девочки и Кирка, сын Калпе. Старшая, Гудюкэн, подсадила младших девчушек на нары рядом с Баосой, потом сама залезла, достала берестяную коробочку с нанайскими куклами — акоан — и расставила их перед младшими.
Чем-то недовольная Агоака бренчала посудой возле очага и ворчала:
— Если эта Далда чего возьмет, потом не разыщешь. Уберет посуду, а ты ищи здесь полдня. Гудюкэн, ты не видела большую чашку?
— Нет, — ответила девочка, не оборачиваясь.
— Тоже мне помощница растет, никогда она ничего не видит. Ты почему Дяйбу не защитила? Ах, этот Хорхой, куда только отец смотрит! Ну, погоди, я сама за него возьмусь, если отец с матерью не хотят его утихомирить…
— Ты одна шумишь на весь дом, — не выдержал Баоса. — Рано состарилась, дочь, как старушка ворчишь. Чего мальчика ругаешь?
— Ты, ама,[6] не защищай его, он такой негодный, всегда сестренку обижает. Ему не нравится, что мать с отцом ласкают больше девочку…
— Аих! Наговоришь ты…
— А ты не защищай! Какой жалостливый стал! Я что-то не припомню, чтобы ты нас маленьких так жалел.
Баоса вытащил изо рта трубку, взял за мундштук:
