Глава 5. Ядовитый паслён!
Юстин испытал чисто физическое ощущение удара в живот. И в то же время, как ни странно, умом он сознавал, что ничуть не удивлен. Аллект перестал барабанить пальцами. Караузий тихо и аккуратно положил свиток, который держал в руке, на стол и спросил:
— Как это произошло?
Трибун покачал головой:
— Не знаю, цезарь. Мертв — и все.
— Центурион?
Центурион глядел прямо перед собой.
— Когда около часа назад заключенному принесли поужинать, он был здоров, только мрачен и не хотел говорить. А теперь, как тебе доложил трибун, он мертв. Вот все, что я знаю, цезарь.
Караузий отошел от стола. — Придется пойти взглянуть самому. И мы со мной, — бросил он Юстину и Флавию.
Когда они были уже у двери, Аллект выступил вперед:
— Цезарь, коль скоро дело так близко касается меня, я, с твоего разрешения, тоже пойду.
— Пошли, ради Тифона! — отозвался Караузий, выходя первым.
В караульной царила тревога и возбуждение. В первой камере пьяный легионер горланил песню:
Ох, зачем в Орлы пошел я
По империи гулять?
Ох, зачем я бросил дом родимый,
Коровенку, тыквы и старушку мать?
Шаги их гулко звенели в коридоре, выложенном плитами. В зарешеченном окошечке низкой двери, когда они с ней поравнялись, мелькнуло белесое пятно — чье-то лицо — и поспешно скрылось.
«Императором ты станешь,
Мне вербовщик говорил,
Если бросишь тыквы и корову».
Я поверил да и за море поплыл.
Дверь дальней камеры стояла распахнутой, часовой перед входом посторонился, пропуская их. В камере было темно, лишь отсвет от маяка проникал в решетчатое окошко под потолком, и этот блик, исполосованный тенями от решетки, красным квадратом прикрывал тело сакса, лежащего ничком.
— Кто-нибудь принесите огня, — не повышая голоса приказал Караузий.
Юстин, в котором сразу взял верх лекарь, протиснулся вперед и встал на колени подле трупа, прежде чем центурион принес фонарь из караулки. Сделать тут уже ничего было нельзя: одного взгляда на сакса при свете фонаря хватило, чтобы Юстин сразу все понял.
— Паслён, — проговорил он. — Его отравили.
— Каким образом? — рявкнул Караузий.
Вместо ответа Юстин поднял с пола глиняную миску и понюхал остатки густой похлебки. Потом осторожно попробовал и сплюнул.
— Яд тут, в вечерней похлебке, очень просто.
На другом конце коридора певец опять тянул заунывным голосом:
