Я погрузился в её плотную стихию целиком, с головой, позволив ей войти в мои ноздри, уши, нежно обжечь мне глаза, заглотить меня целиком, полюбить, обласкать, с одинаковой силой управлять мною и отдаваться мне. Я знал, что полностью принадлежу ей, и знал, что она принадлежит мне, принадлежит целиком, всем морем, всем океаном. Я плыл, с наслаждением отдаваясь её потокам, нырял и плыл снова. Я уже давно ничего не видел, не слышал, лишь плыл и нырял…
Потом я вынырнул из воды и, с наслаждением облизнув губы, заметил, что вода больше не соленая. Я удивился, опустил в неё лицо, открыл глаза и обнаружил, что и глаза мне она больше не щиплет. Вода стала пресной! Море стало пресным…
– Малка, дорогая, выходи из воды! А то замерзнешь! – услышала я мамин голос.
Я точно знала, что это мама. Я точно знала, что происходило со мной до этого.
– Нет, не замерзну! – услышала я свой девчачий голос.
Я опустила руку вниз, и нащупала на себе хлопковые трусики. Я залезла в них рукой и практически не удивилась тому, что была девочкой.
Поразило меня то, что для меня все происшедшее не было удивительным. Я прикрыла глаза, и вся моя короткая, четырехлетняя, женская жизнь, пронеслась у меня в голове, словно выдержки из фильма, рассказывающие краткое содержание, раскрывающие суть сюжета.
Вода была пресной потому, что плавала я не в море, а в озере, а точнее маленький, заболоченный прудик, состоявший практически из одних водорослей и тины, окрашивающие его в темно-зеленый цвет, а не из воды.
Дно было илистым, мягким и теплым. Лишь иногда, когда я случайно наступала на ключ, моя нога чувствовала холодный поток, свидетельствующий о том, что эта стихия была еще живой.
Стояла жара. На солнце было градусов тридцать пять. Я жила на даче у своей бабушки, маминой мамы. Мама тогда еще работала, она была библиотекарем в отделе нотных изданий ленинской библиотеки. Приезжала она ко мне на воскресенье, когда библиотека закрывалась на выходной. Поздно вечером, в субботу, мама ехала ко мне с работы. Я всегда с нетерпением ждала этого момента. Мы с бабушкой выходили за калитку дачи, и шли навстречу маме, которая медленной походкой, словно путаясь в своих длинных, тощих ногах и длинном платье, ступала неуверенно и робко, будто забывая, куда ей нужно идти. Она всегда оглядывалась по сторонам, словно желая, или напротив боясь, увидеть кого-нибудь из знакомых. Казалось, ей просто необходимо что-нибудь сказать. Не обнаруживая никого рядом, она тяжело вздыхала и шла дальше, медленно переставляя ноги. Она несла две тяжелые сумки с продуктами, ее длинные кудрявые волосы, выбившиеся из пучка, прилипали к лицу, а она не могла их поправить, потому как перелои она обе сумки в одну руку, они бы перевесили ее, и она бы упала. Поэтому мама, периодически, как-то странно, как встряхивают, наверное, лошади гривой, встряхивала головой, стараясь убрать пряди с лица. Сначала, она послушно улетали, но через пару секунд, снова возвращались и прилипали к ее лицу. Мама никогда не злилась. Она вообще редко (а точнее, вообще не) выражала, какие бы то ни было эмоции. Всегда лишь тихо улыбалась и смотрела мечтательным отсутствующим взглядом. Иногда мне безумно хотелось, чтобы она, если уж не обняла тепло и нежно, то хотя бы наорала на меня. Порой, я даже пыталась специально разозлить ее, делала что-нибудь такое, что должно было ее рассердить, точнее, что вывело бы из себя любую маму. Однажды, когда мне было лет шесть, после того, как мама забыла забрать меня из музыкальной школы, и домой меня отвела моя учительница, когда уже было часов девять вечера, на следующий день, я решила перепортить все мамины помады. Я собрала все коробочки, и ложкой, выковыряв из них всю липкую красную, розовую, бордовую, фиолетовую и других непонятных цветов и оттенков, массу, спустила ее в унитаз. Весь день я жила в ожидании маминой реакции. Мне было одновременно и тревожно, и страшно и волнующе приятно. Когда на утро, мама подошла к зеркалу, чтобы накраситься перед уходом на работу и, вытащила одну из коробочек с помадами, мое сердце забилось с бешеной скоростью, я словно почувствовала, как тяжелая большая костлявая мамина ладонь, опускается со звонким шлепком на мою щеку, оставляя красный след, словно от ожога. Я ощутила, как слезы подступают к моим глазам, набухая внутри, словно почки весной на деревьях, не оттого, что мне больно, страшно, или я хочу плакать, а лишь потому, что я просто не могу не заплакать. Я услышала, как мама кричит на меня, как ее извечно тихий и приглушенный голос, становится звонким и громким, как из ее рта вырываются фразы: «Что ты наделала?! Что это такое?!». Я плачу, она резко хватает меня за плечо, разворачивает и звонкий шлепок, опускается на мою тощую попу. А потом, мама, видя, что довел меня до истерики, что я уже задыхаюсь в слезах и не могу больше не дышать, не плакать, обнимает меня, прижимает к себе, так тихо и нежно, говоря: «Ну что ты?! Не плачь, дорогая! Я тебя очень люблю!»…
