Наша учительница никогда не красилась, поэтому походила, скорее, на старшеклассницу, нежели на учительницу. У неё была белоснежная кожа и пухлые кисти и пальцы с ухоженными ноготками, которые она красила то в ярко-красный, то в ярко-розовый, иногда в ярко-лиловый, порой даже в чёрный, синий или зелёный. На её пухленькой ручке болтались тонкие золотые часики, которые при каждом движении её руки скользили то вверх, то вниз, то вверх, то вниз…
Моя любимая учительница («любимость» её в моём сознании обозначалась той физиологической реакцией, которую она вызывала у меня) носила короткие кожаные юбки, туфли на высоком каблуке и обтягивающие кофточки с огромным вырезом, внутри которых проглядывались кружева разноцветных бюстгальтеров, облегающие её огромные, сочные груди с вечно твёрдыми выпирающими тёмными сосками, периодически так и норовящими выскочить из бюстгальтера. Когда она, доставая книжки с верхней полки шкафа, ставила одну ногу на стул, мы могли запечатлеть чёрные резинки её чулок, открывавшуюся нам её приподнимающейся короткой юбкой. Затем она поднималась на стул, который издавал при этом вожделенный стон, кончая выбросом дождя шурупов, но ухитряясь при этом не развалиться, не уснуть блаженным сном удовлетворившегося самца. Она тянулась к шкафу, приподнимая одну ногу, сгибая её в колене и отставляя немного назад, словно молодая кобылка – призывно брыкаясь. Тут-то и открывался тот вид, который можно было обозначить, как кульминацию – чёрные резинки чёрных чулок, белые ягодицы с розовыми полосочками от долгого сидения на стуле, ч рные кружевные трусики, впивающиеся в промежность грубым, похотливым швом.
Мои узкие короткие штанишки серой школьной формы готовы были лопнуть от напряжения, которое было сильнее, чем даже на самой мощной атомной станции. Мой член не приходилось удерживать, засунув руки в карманы. Я краснел, бледнел и готов был упасть в обморок, как на уроке физкультуры, когда, переодеваясь в раздевалке с двадцатью красивыми мальчиками, я возбуждался от вида их рельефных, хотя и худощавых торсов, и огромных по сравнению с ещё маленькими телами, членами…
Я оглянулась, Андрей Андреевич исчез, я стояла напротив своего кабинета и не могла заставить себя открыть дверь. Мне даже стало обидно, что Андрей Андреевич так предательски ретировался, потому как именно он, ничего не понимающий, не мыслящий человечек, мог бы выполнить эту элементарную, но не выполнимую для меня задачу. Я стояла и представляла, как Андрей Андреевич берётся своей маленькой, ссохшейся ручкой за дверную, не менее кривую, ручку и, нажимая её, толкает дверь от себя, а я смотрю…Но нет, Андрей Андреевич предательски скрылся, и теперь мне самой надо было взяться за эту горящую, обжигающую ожиданием чуда, истины и счастья рукоять и, толкнув дверь своей судьбы, самой, одной, не защищённой присутствием незнания и непредвиденья, увидеть что-то самое важное…
