Она не занимает даже четверти скамейки — исхудавшая, изможденная, испепеленная. Что внутри? Ничего. Вроде теряешь самое главное, вроде конец, вроде последняя точка. Где бунт, истерики, терзания? Такое в кино показывают, когда героиня плачет над мертвым телом героя. Первый кадр — слезы на глазах крупным планом, второй — план сверху, когда героиня бьется в отчаянии над телом усопшего, а вокруг свет сквозь пыль и руины завершившихся боевых действий. Может, сюжеты и берутся из жизни, но не из этой точно.
Она смотрит в лицо реальности, абсолютно ничего не чувствует. Нет ни уныния, ни сожаления. Вообще ничего. Затихли страхи. Все последние месяцы прошли в непрекращающейся борьбе. Не складывала руки, верила в чудеса, подпитывала в себе надежду. Успокаивалась мыслью, что, преодолевая страдания, приближается к новому счастью. Все напрасно. Теперь она один на один с собственным концом. Во дворике рядом с больницей. В старомодном однобортном плаще, в туфлях со стертыми каблуками, держит в руках ребенка, завернутого в бордово-белое одеяло.
Вдоль больничного забора бегут прохожие, многие из них улыбаются лету, высокому небу и пережитым, оставленным в прошлом, диагнозам. Она не испытывает ни злости, ни зависти. Мысленно ставит себя на их место. Ведь у нее все могло бы быть иначе. Она тоже могла бы добиться нужного, теплого, простого и понятного человеческого счастья — уютных вечеров, семейных походов в кино, наряжать елку задолго, за два месяца, до Нового года и смеяться над разбитыми шарами. Так могло бы случиться — то есть это было возможно, но сейчас уже нет.
Встает со скамейки, идет неуверенным шагом в сторону подземки. На улице дети-попрошайки. Смуглые, лохматые, грязные. К ней пристает девочка с глазами, как черная смородина. Белые зубы, торчащие из-под засаленных волос уши. «Я есть хочу. Тетя, дай денег!» Девочка, скорее всего, врет — у женщины, чуть поодаль продающей семечки, такие же смородиновые глаза. Но она сама мать, она вытаскивает из кармана плаща все мятые купюры, отдает попрошайке.
Вдруг, встав на эскалатор, она чувствует, что сердце ее задремавшей малышки замерло. Останавливается, целует дочь в губы. Холодные, дыхания нет. Ее глаза мертвеют. Она механически доходит до полупустой платформы, час пик давно закончился. Из тоннеля несется поезд. Шум приближающегося состава. Шаг вперед. В противовес внутренней пустоте.
26
Мокрая майка, три сигареты подряд, босиком по накалившейся за день плитке, мысли оставляют царапины на сердце. Я стою на балконе, смотрю в окна отеля напротив и по-детски боюсь вернуться в спальню. Там снова тот сон, та трагедия, затерявшаяся в тысяче других трагедий большого города.
