В пяти частях симфонического повествования темп Плетнёва то затаивался, то бежал бегом. «Интродукция», «Юность Куллерво», «Куллерво и сестра», «Поход на войну», «Смерть» – всё вроде ясно. Но музыка эту ясность затуманивала, нагнетая облака доселе неслыханных явлений. Тут древний охотничий рог, там – умопомрачительный форсаж мужской баритоновой партии, сильные линии струнных унисонов. А тарелки, символы столпничества и отрешённости от сюжетной мишуры,– как они возносили кульминации вверх, какими многократными усилиями отрывали оркестровый массив, богатырски подсаживая музыку «выше, выше»! В глубине же, под поверхностью дикого Сибелиусова ландшафта, будто не прекращалась диффузия пород: библейское проникалось языческим, фольклорное – авторским, центральноевропейское – неофитски-северным. Незримый фундамент этой музыки Плетнёв почувствовал колоссально. Словно сам зарядился энергетикой расшевеливания неявных и тревожных смыслов.
Но ради какого героя всё это? Согласно 31–35-м рунам «Калевалы» Куллерво – всего лишь пропащий «юноша в синих чулочках». На обочине карело-финского эпоса он болтается суконным праобразчиком ахматовского кокетства: «Когда б вы знали, из какого сора Растут стихи, не ведая стыда». Правда, со стыдом у Куллерво всё серьёзно: соблазнив неузнанную сестру, он страдает, винится матери, но перед смертью он ещё повоюет. «Поход на войну», как ни странно, сопровождён самой лёгкой, подвижной и светлой музыкой. Видимо, чтоб сильнее «задавить» могильным камнем в финале. Но не только. Дело в том, что перед смертью Куллерво мог утешиться лишь словами матери, которые на русский народный манер прозвучали бы, как в песне: «Жена найдёт себе другого, а мать сыночка – никогда». Так вот, собственно, ради этой природной языческой неразлучности «матери–сыночка» (взамен христианских «отца и сына»), по сути-то и не выпали из эпоса руны про Куллерво. Хотя в формате всей «Калевалы» они кажутся мало что необязательными, но нелогичными и, в общем-то, даже нелепыми. Впрочем, до этого дела нет: в финале симфонической поэмы мы реагируем лишь на гомеровский масштаб и трагизм прямо-таки античного толка. Недотёпа умер.
Выведя незрелого, как и он сам, героя за грань оценочности, 26-летний Сибелиус вложил душу в другое. В избыточность чувств и красок, в патетику возвеличивающих кульминаций (а их в каждой части «Куллерво» больше, чем во всех симфониях Бетховена, вместе взятых); в архаическую доблесть мужского хора (пел Хор Академии Попова); в невероятный темперамент солистов – меццо (Туйя Книхтиле) и баритона (Ханну Немеле). Ненадолго закрыв горизонт европейского симфонизма своей симфо-оперно-хоровой причудой, Сибелиус сам испугался и стал писать вещи более упорядоченные с точки зрения традиций и слухового стандарта. Про «Куллерво» вспомнили лишь в 1930-е годы, когда музыка поэмы, прозвучав под управлением Сергея Кусевицкого по американскому радио, сделала Сибелиуса «любимым…» заокеанским «…симфонистом». Как ни грустно, но в 1934 году Сибелиуса это почти не взволновало. Он уже знал, каким богатырям готовил почву его северный антигерой. Притом что до «Песен Гурре» Шёнберга, «Весны священной» Стравинского и «Ильи Муромца» Глиэра «Куллерво» камнем пролежал ещё долгие двадцать лет. Стало быть, Михаил Плетнёв понял, что пришло время собирать камни.
