Литература
Спасибо, Вадим!
МЕМОРИЯ
Дмитрий ЖУКОВ
Почему мы называем судьбу индейкою,
а не какою-либо другою, более похожею
на судьбу, птицею?
Козьма Прутков
В начале 60-х, отслужив в армии шестнадцать лет, я воспользовался хрущёвской оттепелью и оказался на вольных хлебах и на… распутье. Вроде бы воля вольная, но обуяла тревога – привык я трудиться до изнеможения. На службе после дальних странствий занимался алгоритмом машинного перевода с английского на русский, что было ещё задолго до появления наших ноутбуков, а по ночам переводил англо-американскую и сербскую классику, публиковал её в издательстве «Художественная литература», в «Роман-газете», «Огоньке», других журналах.
В книге «Переводчик, историк, поэт? Слово тебе, машина!» я утверждал, что язык – это нечто живое, отражающее душу, психический склад, настроения, навыки, привычки, житейский опыт, историю и многое другое народа, который на нём говорит. Цитирую себя: «…это не только сотни тысяч слов, это миллионы и даже миллиарды сочетаний… А слова? Каждое полно значений и признаёт соседство лишь определённых собратьев…» Используя электронную технику, мы загнали в неё тысячи и тысячи английских текстов, получили каждое слово в окружении, от которого менялся смысл при переводе на русский. Короче, дотошно использовали свой переводческий опыт. Лично я составил систему команд, переводившую глагол to be тысячью слов и словосочетаний.
И я позволил себе довольно нелестно отозваться о модных тогда учёных-структуралистах, безуспешно пытавшихся наладить машинный перевод, скручивая языки до считаного числа форм (структур), прикрывая примитивный подход обильной наукообразной терминологией…
Не будем увлекаться, а то возникнет вопрос: а при чём тут Вадим Валерианович Кожинов?
А притом… Это уже целая история, потребовавшая нескольких абзацев для разгона, и не знаю, сколько их ещё будет, потому что именно тогда определилась моя судьба.
В апреле 1966 года в «Новом мире» на мою последнюю книгу появилась довольно обширная рецензия под названием «Сомнительная свежесть», написанная Натальей Ильиной, о которой я знал лишь понаслышке, что она – жена структуралиста Реформатского, что её чекисты по возвращении из эмиграции приставили для наблюдения к Ахматовой. Отдав должное моей научпоповской способности внятно и забавно излагать азы алгоритма машинного перевода, она беспомощно, но высокомерно оспаривала достижения тех, кого в среде структуралистов называли «ползучими эмпириками».
