После фильма мы с Юрой выпили по рюмке виски у него в каюте, ожидая, когда дамы — Виктория и Марина — накроют на стол в каюте стармеха. Вспоминали сорок пятый год.
— Последнее письмо от бати было из-под Берлина от пятого мая. Ясное дело, мы считали, что эти четыре дня его сохранил или Бог, или черт, или комбат… А, стало быть, девятого — в День Победы — он погиб. И вот, знаешь, я один дома был — только пришел с ночной смены, утро, мать уже на работе… Прочитал похоронку; помню только, что слова очень путались — никак понять слов не мог — простые слова-то, а сложить их вместе не могу, и — не поверишь! — заснул! Прямо сел к столу, как говорится, опустился на стул, — и вырубился. Такое дурацкое устройство организма — черт-те что! — закемарил, задрых, стало быть, в полном смысле. А мать вернулась, до работы не доехала: стало быть, повело ее что-то обратно. Пришла и видит: я сплю, а в руках похоронка… Проснулся, как она грохнулась — от грохота проснулся, вижу: мать на полу и похоронка в руках, а я — спал! Откачал мать… Ну, и в тот же день пошел в военкомат, там смеются — что ж ты собрался, когда война кончилась? — Не ваше собачье дело, мол! Ну, объяснил, стало быть. Забрили. А накануне «Малахов курган» смотрел, плакал потихоньку в темноте-то, как они цигарку докуривали перед героической смертью… И ты, небось, плакал тогда, если сегодня носом хлюпал в столовой — я, брат, за тобой специально следил: все мы одним — тем — миром мазаны… На флот, ясное дело, попросился — чтобы с севастопольскими матросами под танк бросаться. А в экипаже разобрались, что десятилетка почти закончена — и в Высшее военно-морское в Баку почему-то запузырили… Ха, быть может, не засни я тогда над похоронкой, и все по-другому сложилось. Но такой стыд и ужас жгли: ведь даже матери — своей матери! — и то не объяснишь! — заснул, когда о смерти отца своего — отца! — узнал, а? И не с усталости заснул — нервное что-то, да тогда психоанализами не занимались… Отпустили домой на полчаса — с матерью попрощаться. И больше не видел ее. Не смогла отца пережить — угасла, как говорят, без болезней, без страданий, угасла, — и все…
— …Глупенький, — сказала мать, когда он пришел проститься перед Баку, уже в белой робе, широком бушлате и в бескозырке без ленточки. — Куда ты, зачем теперь-то, мой глупенький!.. Ладно, ладно, не буду. Сестру не забывай, Риту нашу. Да, о чем я? Да, ты запомни, что всему слишком легко веришь и легко простужаешься, хотя отец и дал тебе широкую кость, так вот, ты всегда будь там, где будет хуже всего. Я знаю по Ивану — выживают дольше всех те, кто сам идет в самое страшное. Это очень трудно: говорить мне, матери-то, что я сейчас говорю тебе, но я знаю, что это так. Честное слово, сын! Если б я не так любила тебя и в тебе твоего отца, я бы не стала советовать тебе такое. Но я знаю, что говорю. Иди сам в самое трудное, и тогда тебе повезет, и Господь будет с тобой…
