Последние слова санинструктора Зиночки прозвучали неожиданно сухо.
— Ну ладно, замполит… А тебе откуда про Леру известно?… — Аникин еле сдерживался, чтобы не сказать ей в лицо что-нибудь грубое.
— Известно откуда. Попросила я капитана… А он мне ни в чем отказать не может…
— Шлюха… — зло процедил Аникин.
К его удивлению, Зиночка нисколько не обиделась.
— Уж очень она тебя любит, — вдруг сказала она. — А ты ее?…
— Не твое дело! — отрезал Андрей. Злость его отчего-то поутихла.
— Она красивая? Неужели красивей меня? — Слова санинструктора Зиночки звучали совершенно серьезно. Андрей растерянно смотрел в ее широко раскрытые серые глаза. Она что, ревновать вздумала?…
Зрачки ее заблестели. Вдруг она наклонилась к нему порывисто, к самому его уху. Андрей почувствовал небритой щекой касание ее русых волос, пьянящий запах ее атласной кожи. Голова закружилась у Аникина, когда его ухо, ощущая мочкой касание ее теплых губ, слушало ее прерывистый шепот:
— Обоз поздно отправят… Ты не теряйся никуда. Жди меня у осиновых зарослей. Смотри же, доковыляй… Приду любить тебя, солдатик…
Так же резко Зинаида отпрянула и, как ни в чем не бывало, разодрала бинт надвое, фиксируя на его ноге перевязку.
— Ну, не задерживай, боец… — с явной усталостью громко произнесла санинструктор Зинаида Аксентьевна и властно добавила: — Кто там следующий?!…
Когда начали погрузку лежачих раненых в телеги, уже совсем стемнело. Занимались погрузкой санитары из полевого медсанбата и команда бойцов, которую специально отрядил для этого старшина. Сам Кармелюк весь вечер ходил по позициям хмурый, чернее тучи. То и дело он посылал недобрые взгляды в сторону Аникина. Андрей старался не попадаться на глаза старшине. За вечерней раздачей еды выдали и обещанные граммы спирта.
Андрей остро чувствовал необходимость выпить. Слова Зиночки, сказанные ему на ухо, не выходили из головы. Казалось, что они, попав внутрь него, словно зерна неведомого растения, тут же пустили корни и теперь по секундам растут и ветвятся, проникая в каждую клеточку его организма. Два диаметрально противоположных чувства схлестнулись сейчас в его груди, сцепились, как два равносильных хищника, — любовь к Лере и вожделение, разбуженное в нем самочьим взглядом серых глаз санинструктора Зиночки.
Искреннее желание думать о Лере, о ее письмах, об их планах, которыми они делились друг с другом в своих письмах. Их планы, мечты были по-детски наивны, хрупки, как бумажные треугольнички, которые полевая почта доставляла двум адресатам, сведенным вместе и вновь разделенным центробежными силами кровавого круговорота войны. Но именно эти, бумажные, мечты вдыхали силы в рядового Аникина в те секунды, когда, казалось, последняя надежда покидает его бренную, обреченную оболочку. Здесь, в нескольких сотнях метров от врага, таких секунд набиралось слишком много. Они спрессовывались в бесконечные часы и сутки, которые, как бетонные доты, закупоривали сознание Андрея. И тогда он тянулся в нагрудный карман и нащупывал их. Лерины письма. Он даже не всегда их перечитывал, а попросту пробовал бумагу пальцами на ощупь. И этого становилось достаточно, чтобы то, спрессованное, отступило, впуская в грудь свежую порцию чистого и холодного донского воздуха.
