Глядя на смещенного короля, столь уязвимого, столь нелепо мужественного, Эллелу почувствовал потребность признаться ему, словно непутевый сын пьянице-отцу:
— Я был на севере. И то, что я там увидел, тревожит меня.
— Зачем ты ищешь треволнений? Вождь не должен раздирать себе душу. Он — неподвижный стержень, застывшее солнце.
— Народ голодает. Вот уже пятый год, как нет дождей. Пастухи отбирают просо у своих жен и детей, чтобы накормить скот, а животные все равно падают и их раздирают из-за мяса, которое едва покрывает кости. Я видел, как на пир слетаются хищники, их забрасывают камнями и съедают. Люди едят полевых и летучих мышей, едят сцинков и скорпионов, ящериц и муравьев, они обгладывают каркасы, которые оставляют даже шакалы. Волосы у детей делаются оранжевыми. У них пучатся глаза и животы. Головы становятся, как черепа мумий, спекшихся в песках. Когда они от слабости перестают даже хныкать, наступает самое страшное — молчание.
— Это предшествие молчанию в раю, — с улыбкой заметил король.
И в наступившем их собственном молчании Эллелу понял, что потерпел поражение. У него было такое чувство, что он находится в центре космического поражения, что он не умеет передать реальность страданий, как и не желает предотвратить их. Предоставленный самому себе, без позы и маски, Эллелу онемел, почувствовав весь ужас ответственности, и стал искать вокруг себя человека, с которым мог бы эту ответственность разделить. Человек из свиты короля, читавший Коран, сидел, скрестив ноги, на зеленой атласной подушке, опустив взгляд, держа согнутый палец на странице, которую намеревался перевернуть. Я сразу увидел, что это полицейский офицер, и понял, что мой разговор с королем будет полностью доложен Микаэлису Эзане, моему министру внутренних дел. Понимал я и то, что король в какой-то момент произнесет мудрые слова, чтобы заполнить пустоту, которую сглаживала его улыбка. Когда я находился в числе его придворных, слова короля за ночь наливались смыслом в моем мозгу, как роса наливается на обратной стороне листа. Сейчас мой взгляд обежал его узилище. Хотя тут были предметы из чистого золота, какие способны произвести лишь крайне бедные мастера-фанатики, верящие в загробную жизнь, было здесь много и того, что можно назвать хламом: какие-то рваные тряпки, деревянные прутики, связанные вместе каким-то дурачком словно для игры, мешочки с ароматной трухой, кости и кусочки некогда живой материи, высохшие и почерневшие до неузнаваемости, и просто грязь, особенно скопившаяся в углах, а частично разбросанная нарочно по узорной крышке комодика из слоновой кости, по голове и узловатым, плечам толстенького божка из черного дерева и по резной седловине священной скамьи Ванджиджи. Эта последняя была задвинута боком в угол, одна ее нога, покоящаяся на львиной голове, была сломана и так и не починена. В самом деле, разве можно починить столь священную вещь? Руки мастера дрожали бы, прикасаясь к такой святыне. Тут и там валялись амулеты — цитаты из Корана, часто придуманные, в цилиндриках из коры или кожи, а также пустые чаши, из которых выветрилась жидкость, хранившая души. Возможно, и мою тоже. Как часто, подумал я, разыгрывалась здесь моя смерть и с помощью хрупких построений джю-джю осуществлялся побег короля? У меня похолодели руки при мысли о том, объектом каких горячих молитв я был по всей стране, и страх перед лежавшей на мне ответственностью огромным прозрачным шаром готов был снова накатиться на меня. Я переключил внимание на стены, где висели в рамках портреты, собранные этим королем эклектической чувствительности за годы своего конституционного царствования, когда он выписывал западные журналы: де Голль, Нкрума, Фарук, гравюра, изображающая короля Эфиопии Иоганнеса IV, плакат с Элвисом Пресли в расшитом блестками костюме, Мэрилин Монро, посылающая, округлив губы, поцелуй с ложа из шкуры полярного медведя и, наигранно расчувствовавшись, прикрывшая жирно намазанные веки, а также страница, вырванная из журнала с бодрящим названием «Лайф», что означает «Жизнь» и что, однако, не спасло его от смерти, — вырванная неровно, но помещенная в пышную рамку и изображающая маленькую танцовщицу в лакированных туфельках, которая прыгает, блестя глазами, сознающими, что ее снимают, со ступеньки на ступеньку по лестнице, ведущей в никуда. Рядом с ней стоит пара длинных ног в клетчатых брюках, принадлежащая — к такому заключению я все больше прихожу — черному мужчине, чьи руки скрыты белыми перчатками, а голова не поместилась на странице. Король прервал полет моих мыслей.
