— День начался, — сказал король. — Иди в мечеть. Президент должен показывать свою веру.
Когда Эллелу уже шел по коридору, где теперь стоял более сильный запах паленых перьев и гуще, заговорщически звучало бормотание солдат и их подстилок, до него донесся красивый голос молодого чтеца, продолжившего оборванную нить повествования: «Прислуживать им будут юноши, наделенные вечной молодостью, и будут они выглядеть, как рассыпанный жемчуг. И, глядя на эту сцену, ты поймешь, что пред тобою царство блаженства и великолепия»[5].
«Они будут облачены в одежды из тонкого зеленого шелка и роскошной парчи, и украшениями им будут служить серебряные браслеты. Их Повелитель даст им чистую воду для питья». На севере стояла самая настоящая засуха. К полудню первого дня поездки наша компания из трех человек, собравшаяся на заре в гараже дворца, увидела, что бескрайние поля земляного ореха разбиты на участки с жалкими посадками маниоки и маиса, оскорблявшими глаз своим безнадежным видом. Редко попадавшийся крестьянин, обрабатывавший эти каменистые поля, поднимал в знак приветствия костлявую руку, когда наш «мерседес» пролетал мимо, оставляя позади призрачную гору пыли. Глинобитные кварталы Истиклаля с однообразием домишек из высохшей глины, нарушаемым в центре города деревянными фасадами индусских лавок, смесью арабского и индусского, и чудовищами из бетона и стекла, навязанными нам до революции французами, а потом восточными немцами, вскоре растворились, как только мы оставили позади жестяной пригород осевших кочевников за низким, почему-то словно водянистым горизонтом; каменный серо-коричневый покой изредка нарушало удаленное скопление соломенных крыш, окруженных эуфорбией, или печально стоящая у дороги хибара, возле которой ржавая банка на палке рекламировала эту отраву — запрещенное местное пиво. Не раз приходилось нам объезжать скелет жирафа, лежащий поперек дороги, — животное из последних сил притащилось сюда, привлеченное тонкой порослью травы, которая выросла среди этой пустыни благодаря воде, пролившейся из кипящих радиаторов проезжающих машин. Однако за все утро мы не видели ни одной машины. Когда высоко стоящее в небе солнце одолело даже наш великолепный кондиционер, мой шофер Мтеса подъехал к скоплению хижин, построенных из веток акаций, скрепленных глиной и оплетенных колючим кустарником, — эти прибежища уже полчаса маячили на горизонте. Мой охранник Опуку, обследовав спящих обитателей, обнаружил среди них высохшую старуху, которая, ворча, притащила нам несколько матов из рафии и нехотя принесла пересоленный кус-кус. Вода из ее калабаша имела сладковатый привкус и, возможно, была с примесью наркотиков, поскольку мы так крепко спали, что проснулись лишь много позже того, как прозвучала молитва салят аль-аср, да и то не сами, а благодаря молодой женщине, совершенно обнаженной, если не считать остроконечного украшения на носу и ожерелий из волос носорога, — она явно хотела усладить нас дарами своих чар, натертых до ядовитого блеска прогорклым маслом. Эта печальная и грациозная рабыня получила пинок от Опуку, сонное ругательство от Мтесы и поучительную сентенцию от меня о том, как высоко ставит Пророк непорочность в женщинах и как Он призывает мужчин не обижать сироток. Наспех исполнив дневные молитвы, мы дали старухе пригоршню бумажек, именуемых лю и так названных, по утверждению уходивших злобно настроенных французов, потому что их пустили в обращение in lieu
