Говоря так, Балтус переместился к входной двери, высунулся в коридор, окликнул ординарца:
— Гатаулин! Пару стаканов чаю!
Все это время Колычев, борясь с нарастающим притоком внутренней нервной дрожи, чтобы не дать прорваться ей наружу, следил за комбатом, приходил во все большее замешательство, не в состоянии понять, что происходит, что предваряет собой странный загадочный прием, оказываемый ему грозным, не похожим на себя комбатом. Что таится за необычностью его поведения? Судя по благожелательному настрою Балтуса, готовиться следовало к чему-то приятному и волнительному, что, безусловно, подивит и порадует. Но к чему?
С того момента, как два часа назад Колычев получил приказ явиться в штаб к 10.00 лично к комбату, он терялся в догадках, силясь представить, чем может быть вызван интерес Балтуса к его персоне. Ясно, что поводом для вызова не может служить событие обыденное — по пустякам штрафников к комбату не вызывали. Но, с другой стороны, ничего чрезвычайного, из ряда вон выходящего, в последние дни ни в батальоне, ни вокруг него не происходило. Разве что всколыхнувшее всех известие о несостоявшейся амнистии. Но Павел был не один, кого постигла неудача. Из троих представителей второго взвода путь к свободе открылся только перед Кусковым. Друзья устроили Андрею проводы.
Балтус во всей этой истории ни при чем, представления на неудачников отклонены Военным советом фронта.
Вернувшись к столу, Балтус мягко опустился на стул, перевел щурящийся улыбчивый взгляд на Колычева. Спросил скорее утвердительно, чем вопросительно:
— Ну, что, судьба — злодейка, жизнь штрафника — копейка?
— Выходит, что так, — не стал отрицать Павел.
— Признаться, огорчен не меньше. Несправедливость — зло, которое выхолащивает душу обидой, подрывает веру — источник нашей силы. Предлагаю считать инцидент исчерпанным и забытым. Отныне лично для меня ты со своим позорным прошлым рассчитался, вину свою искупил полностью. — Балтус неторопливо раскурил папиросу, подвинул пачку в сторону Колычева, приглашая взглядом присоединяться. — Да и в вину твою я никакую не верю. Не было ее и нет. Чужую на себя взял, дружка своего забубённого прикрыл… Так? Или опять отпираться будешь?
Павел поежился, придержал дыхание. Ни затрагивать больную тему, ни открываться перед кем бы то ни было, кроме Махтурова, он не хотел. Но и отрицать очевидное тоже не имело смысла.
— Из-за меня же произошло, — наконец нехотя выдавил он, — а у Михайлова семья, двое детей…
