Когда удилище совсем притопилось и зашевелились камни, крепившие его к берегу, Лукич встрепенулся и вытащил здоровенного красавца ленка.
Старик медленно заходил по лесу и как бы другими глазами внимательно и задумчиво рассматривал деревья, кустарники, травы, зверьков, птиц, насекомых, блестящую синь неба в проемах среди зелени лесного полога. От мысли, что скоро он уже не сможет ходить в тайгу и не увидит всей этой красоты, защемило, заныло в груди, увлажнились глаза. И неожиданно больно полоснула мысль — не новая, она приходила и раньше, но только сейчас явилась во всей беспощадной обнаженности и остроте: «Все приходит, и все уходит. И старость, которая всех пугает, не только приходит, но уходит тоже. К сожалению, уходит…»
Утро следующего дня Лукич встречал на утесе. День был ослепительно ярок, и даже не верилось, что недавно все, от ручья до неба, было мокрым и серым. Старик долго всматривался в таежные дали и любовался ими ненасытно, видя все это в новом свете и в новом качестве. Он воспринимал тайгу во всей ее целостности: с горами, ручьями и речками, с опрокинутым над ними небом, с солнцем, облаками и невидимыми днем звездами; с бесчисленными живыми существами — от скромного дождевого червя до гордого и сильного красавца тигра, от невзрачно-хилой ряски до бесценного женьшеня. Ему хотелось сейчас раствориться во всем этом. Частицей тайги стать… Или вместить все это в душу и унести с собой…
Недавно придавила меня печальная весть: умер Андрей Лукич. Умер стоя: поднимался в кедровую гору вместе с важными москвичами, ведавшими промхозами, и упал с тяжким последним выдохом. Словно рухнуло большое старое дерево. А случилось то горе около государственной таежной женьшеневой плантации, появившейся не без участия Лукича.
Душный июль разморил сине-зеленые горы старого Сихотэ-Алиня влажным зноем. Разбойные грозы надвигались из-за сломанного хребтами и затуманенного струистым маревом горизонта и неожиданно уходили, отгрохотав и отсверкав, но за двадцать — тридцать минут так обильно заливали сопки, что те вот уже который день истекали речками. Горячее колючее солнце было бессильно против яростных потоков воды и ненадолго осушало лишь отяжелевшие ветви деревьев.
Обильные дожди и палящее солнце будто пьянили зеленый мир. Уссурийская тайга тянулась к свету пышной листвой, зрела бессчетными плодами, чтобы вволю накормить своих обитателей и себя обеспечить потомством.
Обжигающе-липкий зной не радовал Игоря Петровича: уже в десять утра становилось трудно дышать, а на парной влаге появлялись такие невиданные полчища комаров, что свет стал не мил. Игорь Петрович, случалось, даже проклинал ту минуту, когда решил бросить все и уплыть в отпуск на Уссурку. «Для проветривания мозгов», — как сказал он на прощание шефу и жене.
