И этот прошедший выучку в Германии егерь знал, что многие из его товарищей унтер-офицеров предпочитают держаться подальше от увольняющихся, потому что, может статься, кто-нибудь, надев гражданскую одежду и осмелев от выпитой водки, вспомнит давнишнюю обиду да и запустит в тебя табуреткой или обломком кирпича. Сам он никогда не прятался от солдат, но и не пользовался среди них славой командира-зверя. Он никогда не приказывал солдату, у которого был слабый или осипший голос, куковать и размахивать руками, как кукушка крыльями, не заставлял никого залезать на верхушку дерева и кричать оттуда: я самый большой болван во всей финской армии, и никто никогда не лазал под кровать по его приказу. Шутников, изобретавших подобные наказания, солдаты ненавидели больше, нежели всех остальных.
Все это однообразие раздражало и утомляло его, и жизнь начинала казаться серой и гнетущей. Неужели так будет всегда? Каждый год новый табун бестолковых новобранцев, которых надо учить и ругать, которыми надо командовать, которым надо вдалбливать знаки различия и объяснять огромное значение звездочек и лычек, надо вбивать названия деталей оружия и статьи дисциплинарного и строевого уставов. И все это приходилось вколачивать в их головы прямо-таки насильно. Если они и знали что-нибудь, то все равно притворялись, что не знают. Даже под конец службы они могли во время инспекции в присутствии большого начальства сказать в ответ на вопрос о каком-нибудь незначительном нарушении дисциплины, что за него полагается смертная казнь.
Неужели это навсегда, неужели он так и останется армейским фельдфебелем «пожизненно», как эти черти дозволяют себе говорить? Надежды стать офицером не было. Но что изменилось бы, даже и стань он офицером? Ему казалось, что офицеров, во всяком случае, большинство из них, мучила та же пресыщенность жизнью, то же отсутствие всякой радости. По ночам они пили водку, а утром являлись в роту злые, раздраженные, срывали свое плохое настроение на унтер-офицерах и солдатах и вновь исчезали. Похоже было, что редко кому доставляло удовольствие и удовлетворение всю жизнь обучать тому, как быстрее и удобнее убивать, объяснять про взаимодействие огня и маневра и про выгоды передвижения под прикрытием.
Служба надоела ему; он чувствовал отвращение и гнетущую досаду, когда встречал какого-нибудь солдата, отдающего ему честь и зло поглядывающего из-под пятерни с мрачным и страдальческим лицом. Одно незначительное на первый взгляд обстоятельство действовало на него особенно удручающе. Уже не первый раз слышал он во время трудного и утомительного лыжного марш-броска, когда начинал прихрамывать на раненную во время олонецкого похода ногу, как тащившие пулеметы солдаты вели примерно такую беседу: «Ну а теперь куда движемся?» — «В поход на Олонец. Я слышал, там нужны такие сеялки…» Такое издевательство оскорбляло и выводило его из себя. Он чувствовал сильное желание загнать этих людей до смерти, приказать им залезть на дерево и броситься оттуда вниз головой, унизить их, заставить покориться, дать им понять, какая все-таки большая власть дана в республике человеку с одной золотой нашивкой.
