До войны деловой партнер этого человека в Лейпциге был одним из польских офицеров, теперь пленник в Кольдице. Именно между этими двумя и происходил обмен сообщениями, а также вполне приличным количеством инструментов. Мы нашли даже список — фактически это был счет — всех инструментов, которые были отправлены в лагерь, со всеми подробностями, а также партий кофе и сигарет, высланных в обмен через этого человека или через его посредников после его удаления. Пленного, разумеется, мы не могли тронуть, но предатель был сурово наказан.
Я покинул Кенигштайн 26 июля и, после нескольких дней увольнения, вернулся на дежурство в Кольдиц. Оказалось, что наш комендант только что вышел на пенсию. Ему было больше семидесяти. Новый комендант был «новой метлой». Он настаивал на крайней скрупулезности во всей нашей работе, вплоть до последней мельчайшей детали, и имел обыкновение читать частые проповеди (то есть «ободряющие речи»). Например, нашим долгом было, говорил он, подавать пример солдатам. Мы должны настаивать на корректном применении Женевской конвенции и всех ее положений касательно обращения с военнопленными. Мы должны требовать, чтобы они вели себя соответственно. От нас в нашей работе он требовал «бдительности, осмотрительности, самообладания, спокойствия и настойчивости». Он, комендант, подает собой пример. Но он не будет слишком часто наведываться во двор заключенных. Он должен казаться тем, кто он есть, — символом последней инстанции!
Все это звучало очень хорошо, но этот офицер явно не имел представления о том, во что ввязывался или в какое положение пытался поставить нас! Подобные слова звучали очень уместно, когда мы слушали их в уважительной тишине в нашем «казино». Но я не думаю, чтобы они имели равное принятие во дворе заключенных. Единственным реальным изменением, я помню, явилось то, что в течение его командования мы развили наши отношения с партией больше, чем когда-либо.
Одной стоящей идеей, действительно пришедшей в голову этому второму коменданту Кольдица, явились специальные построения в любое время ночи. Но это было сопряжено со множеством неудобств. Во-первых, мы не могли поднять пленных с их коек. Мы не могли сказать, стояли ли они на своих местах, ведь на эти построения они не одевались как положено (вообще-то не делали они этого и на обычных дневных построениях, которые, как они утверждали, были не более чем переклички). Они попросту спускались вниз в той старой одежде, которая попадалась им под руку.
