«А сами вы делаете посуду?» — спрашиваю я.
Подумав немного, Итиносэки ведет нас в боковую комнатку рядом со студией. Там стоят большие современные скульптуры, от которых словно исходит мягкое свечение. Они покрыты оранжевой глазурью с рисунком из завитков, созданных горячим пламенем печи. Поддавшись нашим пытливым расспросам, Итиносэки наконец рассказывает, что его скульптуры участвовали в двух выставках и выиграли несколько наград. В мире современного гончарного искусства Итиносэки-сан знают не понаслышке.
Но в Тамбе делают керамику периода правления Токугавы — этот стиль возник несколько столетий назад. Современному авангардному художнику здесь делать нечего.
«Когда мне исполнится тридцать, — без сожаления заявляет Итиносэки, — я вернусь сюда и стану хозяином магазина и студии». То есть забудет мечты о карьере современного художника и по собственной воле впряжется в ярмо. Исполнит свой долг перед предками и традициями, в духе которых воспитывался с рождения.
Я восхищена готовностью Итиносэки принести личные стремления на алтарь общего блага. Но глядя на его прекрасные скульптуры, невольно задумываюсь, не совершает ли он ужасную ошибку Итиносэки привозит нас в единственную местную гостиницу — традиционный риокан. Он позвонил заранее и предупредил, что мы приедем. Из обрывков телефонного разговора становится ясно, что хозяйка не в восторге от того, что у нее должны остановиться варвары-чужестранцы. Что, если мы забудем снять обувь у порога или окажется, что мы не умеем пользоваться палочками либо не хотим есть японскую еду? Или — что может быть хуже — залезем в ванну, не отмывшись сперва хорошенько щеткой?
Хозяйке лет 80, она худощавая и прямая, как доска, а глазки узкие и наблюдательные. Она следит за тем, чтобы мы сняли обувь, и в гробовом молчании проводит нас наверх, в спальню с татами. Комната совершенно пустая, здесь сыро от запустения и жарко, как в гончарной печи. Стоит только хозяйке скрыться за углом, как мы бросаем рюкзаки и выбегаем на улицу.
У выхода из комнаты висит деревянная гравюра XVIII века: изумрудно-зеленые рисовые террасы, а вдали — крутые горы, очерченные резкими контурами и поднимающиеся к самому небу.
Улицы в деревне такие узкие, что здесь едва проедет одна машина. По обе стороны — большие деревянные дома с почерневшими от времени кедровыми кровлями. Широко распахнутые дверки окна приманивают слабый летний ветерок. Двери заклеены полосками скотча, который местами отходит — это чьи-то неосторожные детские пальчики порвали бумагу в пылу давно позабытой игры.
