Лили подарила мне эту тетрадь. Просто по доброте сердечной. И тем не менее я уже начала обличать ее, высмеивать, подозревать — на этих самых страницах. А она вручила их мне с таким простодушием. «Вот я и подумала, — сказала она, — вдруг тебе захочется что-нибудь написать… ты же все время фотографируешь, ну и…» И вот моя благодарность.
74. Теперь я все время пишу по ночам. Воздух недвижим, насыщен сыростью, и я обливаюсь потом. Сетка на окнах усеяна мотыльками и москитами, рвущимися внутрь, и мухами, рвущимися наружу. Айсберг поблескивает на своем месте, и луна — всего лишь обрезок, и только, — с большим трудом выдерживает его конкуренцию. На лужайках звенят цикады, квакают лягушки и жабы, а где-то далеко — быть может, обманчиво — едва слышно плещутся волны. Шторы висят без движения, прозрачные, как москитная сетка. Из окна где-то внизу доносится кашель. Похоже, никто не спит, гнетущая духота не дает смежить веки.
Бумажным платком я вытираю ладони и промокаю страницу, где буквы расплылись от пота. Внезапно — вот только что — защебетала дневная птица, потревоженная во сне. Можно подумать, будто нас окружают джунгли. Птицы щебечут всю ночь.
Мне представляется, что и остальные, как я, сидят без сна, в ожидании. Все мы в одном месте, и каждый сам по себе, все безгласны, все думаем об одном: будет ли дождь? Человек умер. А вон там айсберг. Мне страшно.
Вот так же я сидела в ту давнюю ночь, с мамой и Мойрой; мы сидели втроем на моей койке и держались за руки. Все в ситцевых платьях, в соломенных шлепанцах, мама — в шляпе. Свой скарб мы уже упаковали. У каждой по узелку — с тем немногим, что мы до сих пор могли считать своим: кое-что из белья, блузка, юбка, шорты. Ложка. Запрещенная страница из запрещенной книги.
У мамы были четки — вещь тоже запретная, — и она нет-нет высвобождала свою руку из моей и перебирала их. Иногда она шептала: «Благословенна Ты в женах», — хотя я старалась призвать ее к молчанию. Ничего не поделаешь. Богородица рассчитывает услышать молитву.
Мойра Ливзи была совсем девочка. Как и я — юридически и номинально. С другой стороны, я никогда не думала о себе и других как о девочках и женщинах. Знала только, что когда-то — недавно — была ребенком, а теперь стала взрослой.
Но Мойра действительно была девочкой, в самом прямом смысле, и девочкой беременной. За это — за беременность — все ее ненавидели. Ведь мы, остальные, нипочем бы не забеременели, даже если бы очень старались. В тюрьмах вроде бандунгской такое невозможно. Месячные со временем прекращаются, нет больше ни приливов, ни отливов. Большинство из нас радовались, по чисто практическим соображениям. Обойтись без соперничества среди голода, лишений, ужаса — какое-никакое, а облегчение. Но у Мойры месячные начались только осенью 1944-го. Такая она была юная. А в Бандунг она попала весной 1945-го, уже беременная.
