Сегодня, когда я вспоминаю о том времени, все это уже лежит на расстоянии, на далекой заре жизни; но кое-что от тогдашнего света еще осталось на моих путях, пусть он сияет уже не так молодо и весело, и все же сегодня, как и тогда, мне служит утешением, поднимает дух в часы подавленности и сдувает пыль с моей души, когда я произношу про себя имя Гертруды и думаю о ней, думаю о том, как она тогда, в музыкальном зале своего отца, подошла ко мне, легко, как птица, и доверчиво, как друг.
И я опять пошел к Муоту, которого после тягостной исповеди красавицы Лотты старался по возможности избегать. Он это заметил, но, как я знал, был слишком горд и вместе с тем слишком равнодушен, чтобы стараться меня вернуть. И потому мы уже несколько месяцев не оставались с ним наедине. Теперь, когда я снова был исполнен веры в жизнь и добрых намерений, мне казалось необходимым прежде всего опять сойтись с заброшенным другом. Повод для этого давала мне новая песня, которую я написал, я решил посвятить эту песню ему. Она была похожа на песню о лавине, которая ему нравилась, а текст гласил:
Я у себя все свечи погасил,
И льется ночь в открытое окно.
Прошу, позвольте мне вам другом быть
Иль братом — все равно.
Мы оба мучимы одной тоской,
Мы сны-предчувствия гонцами шлем
И в отчем шепчемся дому
О времени былом.
Я переписал ноты набело и сделал надпись: «Посвящается моему другу Генриху Муоту».
С этой рукописью я пошел к нему в такое время, когда наверняка знал, что найду его дома. Действительно, навстречу мне неслось его пение, он расхаживал взад-вперед по роскошным комнатам своей квартиры и распевал. Меня он встретил сдержанно.
— Смотрите-ка, господин Кун! Я уж думал, вы больше никогда не придете.
— И все же я тут, — сказал я. — Как дела?
— Все так же. Это мило, что вы решились опять ко мне зайти.
— Да, в последнее время я вам изменил…
— И даже весьма заметно. Ну да я знаю почему.
— Не думаю.
— Знаю. Ведь к вам однажды заявилась Лотта, верно?
— Да, я не хотел об этом говорить.
— И не нужно. Итак, вы опять здесь.
— Я кое-что принес.
И я вручил ему ноты.
— О, новая песня! Отлично, а то я уж боялся, что вы завязнете в нудной струнной музыке. Да тут еще есть посвящение! Мне? Вы это серьезно?
Я удивился, что его это, по-видимому, так обрадовало, я ожидал скорее насмешек над посвящением.
— Конечно, меня это радует, — откровенно сказал он. — Меня всегда радует, когда порядочные люди воздают мне должное, а вы особенно. Ведь я втихомолку уже занес вас в список покойников.
