И я уехал, уехал домой, навстречу неведомому и, вероятно, унылому будущему. Места у меня не было, давать самостоятельные концерты я не мог, и на родине меня, к моему ужасу, ждали только несколько учеников, которым я должен был давать уроки скрипки. Правда, меня ждали и родители, они были достаточно богаты, чтобы я мог не знать забот, к тому же достаточно тактичны и добры, чтобы не наседать на меня и не спрашивать, что же теперь со мной будет. Но что долго я здесь не выдержу — это я знал с самого начала. О тех десяти месяцах, что я просидел дома, давая уроки троим ученикам и, вопреки всему, отнюдь не чувствуя себя несчастным, мне рассказать нечего. И здесь тоже жили люди, и здесь тоже ежедневно что-нибудь случалось, однако мое отношение ко всему этому сводилось лишь к вежливо-любезному равнодушию. Ничто не трогало моего сердца, ничто не расстраивало. Зато я в полном уединении переживал отрешенные, странные часы, когда вся моя жизнь казалась застывшей и отчужденной от меня и оставался только голод по музыке, который часто невыносимо мучил меня во время скрипичных уроков и, конечно, превращал в злого учителя. Однако позже, исполнив свои обязанности или с помощью вранья и хитрости увильнув от урока, я глубоко погружался в нереально-прекрасные мечты, сомнамбулически строил смелые здания из звуков, возносил в небеса дерзкие башни, закруглял сумрачно-тенистые своды и легко, с наслаждением пускал в воздух прихотливые орнаменты, подобные мыльным пузырям.
В то время как я расхаживал в состоянии какого-то отупения и отчужденности, которое разогнало моих прежних знакомых, а моим родителям внушало тревогу, во мне снова, значительно сильней и обильней, чем год назад в горах, забил засыпанный источник; плоды минувших лет, полных, мечтаний и тяжких трудов, лет, казалось бы, потерянных, исподволь созрев, падали тихо и мягко, один за другим; наделенные благоуханием и блеском, они окружали меня почти тягостным богатством, которое я принимал нерешительно и с недоверием. Началось это с песни, за ней последовала скрипичная фантазия, за ней — струнный квартет, и когда через несколько месяцев к этому прибавилось еще несколько песен и кое-какие наброски для симфонических произведений, я воспринял все это лишь как начало и опыты, а в сердце вынашивал большую симфонию, в самые же дерзновенные часы — даже оперу! При этом я время от времени писал смиренные письма капельмейстерам и в театры, прилагая рекомендации моих учителей, и скромно напоминал о себе, имея в виду любое, какое освободится, место скрипача. Приходили короткие вежливые ответы, начинавшиеся словами «Глубокоуважаемый господин», или не приходили совсем, но место никто не предлагал. Тогда я на день-два вбирал голову в плечи, старательно занимался с учениками и писал новые смиренные письма. Однако вскоре после этого я опять спохватывался, что голова у меня в очередной раз полна музыки, которая просится на бумагу, и стоило мне только начать, как письма, театры и оркестры, капельмейстеры и глубокоуважаемые господа погружались в забвение и я оказывался один, занятый по горло и довольный.
