О праздности | страница 2
И вот, как я уже говорил, я был очень болен, и меня отправили на месяц в Бэкстон, со строгим предписанием ничего не делать все это время.
— Вам требуется только покой, — сказал доктор, — полный покой.
Передо мной раскрывалась восхитительная перспектива. «Этот человек, очевидно, понимает мою болезнь», — сказал я себе; и подумал о чудесных четырех неделях dolce far niente[1] с примесью болезни. Не слишком много болезни, ровно столько, сколько нужно, чтобы придать лени оттенок страдания и сделать ее поэтической. Я буду поздно вставать, затем не спеша пить шоколад и завтракать в домашних туфлях и халате. Я буду лежать в саду в гамаке и читать сентиментальные романы с печальным концом, пока книга не выпадет из моей обессилевшей руки, а тогда стану мечтательно глядеть на далекую синеву небесного свода, следя за движением волнистых облаков, проплывающих в пространстве как корабли с белыми парусами, и слушать веселое пенье птиц и тихий шелест деревьев. Когда же я ослабею настолько, что не смогу выходить в сад, я буду сидеть, обложенный подушками, у открытого окна на первом этаже, такой похудевший и интересный, что все хорошенькие девушки станут вздыхать, проходя мимо меня.
А два раза в день меня будут возить в кресле к источнику пить воду. О, эти воды! Тогда я ничего о них не знал, и они меня занимали. «Пить воды!» — звучало так аристократично, так в стиле эпохи королевы Анны! Я решил, что они мне понравятся. Но через три или четыре дня — брр! Описание, данное этим водам Сэмом Уэллером, который говорит, что «по вкусу они напоминают ему теплый утюг», дает только слабое представление об их тошнотворности. Если что-либо может заставить больного быстро поправиться, так это мысль, что, пока он не выздоровеет, ему придется ежедневно выпивать по стакану этих вод.
Я пил воды шесть дней подряд и чуть не умер от них; но потом я стал сразу после вод выпивать стаканчик доброго, крепкого коньяка, в результате чего почувствовал себя гораздо лучше. Впоследствии я слышал от различных видных представителей медицины, что алкоголь, по-видимому, совершенно нейтрализовал действие железа, содержащегося в водах. Я рад, что мне повезло и я напал на то, что мне было нужно.
Но питье вод составляло лишь малую толику тех мучений, которым я подвергался во время этого достопамятного месяца, несомненно самого несчастного во всей моей жизни. Большую часть его я свято следовал предписаниям доктора и только и делал, что бродил по дому и саду, да еще меня по два часа в день возили в кресле. Это до некоторой степени нарушало монотонность моего существования. Катанье в кресле вызывает больше сильных ощущений, — особенно если вы не привыкли к этой забаве, — чем может показаться случайному наблюдателю. Оно сопряжено с чувством опасности, которое не способен понять посторонний. Больной убежден, что кресло может перевернуться в любую минуту, и это убеждение становится особенно сильным, когда он видит перед собой канаву или участок недавно замощенной дороги. Он ожидает, что каждый проезжающий мимо экипаж непременно его задавит, а когда он спускается под гору или въезжает в гору, то не может не думать о том, что случится, если, — и это кажется весьма вероятным, — дряхлый старик, которому вверена жизнь больного, выпустит кресло из рук.
