Доктора охотно и даже с энтузиазмом подхватили нашу идею о санпроверке. И, как узнал я позже, эта забота о гигиене отряда намного повысила мой командирский авторитет в глазах медперсонала и даже старшин.
Из санчасти заехал на батарею. Там шел какой–то спор о веретенном масле и хомутах для артиллерийских лошадей.
Разрешив все спорные вопросы миром и лично убедившись в готовности артиллеристов к завтрашнему маршу, я направился обратно в штаб. По пути поглядывал с коня через плетни: во дворах выстраивались отделения и взводы. Это командиры рот, старшины и медсестры устраивали небывалый еще смотр. Заглядывали за воротники и в лихие партизанские чубы.
— Проверка идет полным ходом, — доложил Скрипниченко.
— Чтобы мне и шило, и мыло, и прочий солдатский немудрящий скарб был в полном ранжире, — строго разглагольствовал бывший бронебойщик Тимка Арбузов, произведенный недавно в старшины.
Смущенные партизаны виновато вытягивали руки по швам. А уральский басок Арбузова все больше и больше набирал силу.
В другой роте старшина с запорожскими усами въедливо допытывался:
— Иголка и нитка есть? А ну покажи! А пуговица если оборвется? Нэма. Какой же ты автоматчик? Как же ты фашистов будешь на ходу стрелять, если, скажем, у тебя штаны в самом разгаре боя свалятся?
Хохот, смех, шутки.
«Словом, ежели наша выдумка с погонами и не выйдет, то все же будет кое–какой толк хоть от этой проверки», — подумал я.
После двух часов дня по сигналу началось построение. Еще раньше к изолированной школе подъехало трое саней и в них погрузили таинственный груз, наглухо укрыв его плащ–палатками. В половине третьего была дана команда: «Шагом — марш!»
В голове колонны шел батальон Кульбаки. Сидя на оседланном артиллерийском битюге и пропуская мимо себя все свое войско, рослый Кульбака дождался, пока с ним сравняются роты Давида Бакрадзе, улыбнулся и вдруг громко пропел: «Кукареку!»
— Ты кому эту песню поешь, генацвале? — удивился Давид.
— Так тому же, Гончаренке… А могу и самому Степану Бандере. И Эриху Коху тоже…
— За компанию? Ты, дорогой кацо, уже один раз пел эту песню!
— Когда?
— А на Яблоновом перевале, на венгерской и румынской границах. Помнишь там, где один петух на три державы поет.
— Да горела бы она без огня и без дыму, та граница, — отплевывается Кульбака.
— Не любишь? — смеется Давид. Он знает слабость Кульбаки и частенько подтрунивает над ним, пугает бравого степняка призраком Карпатских гор.
А колонна споро движется вперед. На юг, на юг! Ход конем! Впереди еще светло, но с востока и севера горизонт охватывает темно–синее грачиное крыло ночи.
