Газетная полоса с нашим диалогом вышла в среду, а уже в четверг Кожинов подошёл ко мне в институте и крепко, со значением пожал руку. И с тех пор – то есть все последние десять лет его жизни – уже не было никаких формальных, на бегу, «здрасьте, здрасьте». Теперь уж всякий раз при встрече он останавливал меня, брал за рукав, отводил в сторонку и подолгу, не жалея времени, что-то втолковывал, внушал, рекомендовал почитать (Кара-Мурзу, например, или Кургиняна, сына нашей сотрудницы), уговаривал не держаться так уж упорно Шафаревича, читал вслух Жигулина или Казанцева, чьим стихам придавал значение чуть ли не логических доводов и доказательств. Как все трибуны, он был слегка наивен в своей вере в разного рода влияния на нас печатного или устного слова. Впрочем, находилось среди наших коллег великое множество людей, на которых влияние это и в самом деле распространялось. Да и я не уверен, что мой эстетизм (который так топорщился под натиском его идеологизма) и без его влияния приобрёл бы со временем явные константино-леонтьевские черты.
Не все его рекомендации оправдались: всё же он бывал слишком щедр в раздаче авансов. Зато был с его стороны и неоценимый подарок: ведь это он разжёг моё любопытство к поэзии Тряпкина, и, когда Николай Иванович однажды в Голицыне пригласил меня заглянуть к нему вечерком и послушать стихи в его исполнении, я, помня кожиновский наказ, охотно откликнулся на приглашение – и с тех пор числю тот вечер среди самых дивных за всю мою жизнь.
Собственно, самое памятное в нашей жизни и складывается из таких ярких пятнышек-эпизодов. Забыть ли – Бог мой, как давно это было! – как я встретил Кожинова в Доме книги на Арбате и пожаловался ему, что вот прямо сейчас какой-то бородач увёл у меня из-под носа книгу, за которой я гоняюсь столько лет по букам, – «Мастерство Гоголя» Белого. И как мэтр меня успокоил: «Ничего, ничего, это Петя Паламарчук купил, он о Гоголе пишет, ему сейчас нужнее». Сам он, было видно, прочно окопался в отделе истории и на мой вопрос почему ответил с какой-то смущённой улыбкой: «Да я, знаете, как-то вот увлёкся этим предметом, теперь, видимо, буду писать в основном о русской истории». Чем немало меня удивил: историю я почитал самой фантастической наукой (скорее – мифологией) и был, вероятно, недалёк от истины – если вспомнить, сколько самых нелепых легенд и слухов распространяют наши друзья-враги о нас самих, то что же думать о фигурах давно ушедших…
