– С каким еще третьим?
– Второй покончил самоубийством. А третий?
Сюняев как-то странно мотнул головой, а Гиря… Он сгорбился и уставился в одну точку.
– Зря я, наверное, расказал про это, – пробормотал он. – Ты… не понял.
– Он еще не может, – сказал Кикнадзе тихо. Потом встал, подошел ко мне и заглянул в глаза. – Третий… Он сошел с ума. Не смог… Мальчик мой, ты пока не знаешь, что это такое… Валерий Алексеевич приложил все усилия, чтобы доказать ему его право считаться человеком. Не дай Бог тебе когда-нибудь доказывать что-либо подобное. Но избави тебя Бог когда-либо доказывать противоположное. Ибо это недоказуемо…
– Кстати, – мрачно сообщил Сюняев, – этот человек жив до сих пор, если тебе интересно. У него очень странное психическое расстройство. Он регулярно просит, чтобы его кровь перелили кому-то другому. Утверждает, что это надо делать обязательно, иначе кровь начинает проступать через ладони и он ею мажет все вокруг…
Мне стало не по себе. Я понял, что сунулся в такую сферу, где с моим опытом делать нечего. Надо было просто слушать и мотать на ус. Теперь я знаю, что бывает и так. Но я даже примерно не представляю, что пережили те трое, и что пережил Сюняев, разбираясь с ними… Глупо!
Мне повезло. В этот момент дверь с треском распахнулась, и на пороге появился Эндрю Джонович Карпентер. Эндрю Джонович всегда появлялся неожиданно, с треском, и немедленно занимал своей особой все помещение. Он вел свое происхождение от американских негров, но намешано в нем было столько кровей, что дотошный Сюняев, как мне рассказывали, однажды сбился со счета. Карпентер утверждал, что в его жилах, среди прочих, течет кровь Александра Македонского. А на вопрос, как оная туда попала, отвечал без тени смущения, что кровь эту ему перелили, и он сам видел бирку на бутылке, где черным по белому значилось: "кровь Александра Македонского, стерильно". Отчество Джонович ему присвоил все тот же Сюняев, и оно прилипло, появляясь время от времени в официальных документах. Эндрю Джонович специализировался на эпизодах с криминальной подоплекой, и все время собачился с прокурорскими работниками. "Возиться с бумажками" не любил – почти все отчеты за него писал Штокман, за что оба бывали порицаемы Гирей. Росту в нем было метра два, а из деталей чисто внешних можно отметить улыбку, занимавшую половину лица и открывавшую для обозрения почти все зубы. Надо отметить, что это был человек редкой доброты и большой души, каковая и должна содержаться в телах подобного размера.
