Фатих влил в себя очередную порцию забродившего кумыса, бессмысленно отстегал первого попавшегося под горячую руку гребца и заносчиво выкрикнул:
-- Так будет с каждым, собаки! Это говорю вам я - великий Фатих-бей!
Марокканец с унылыми глазами попросил воды. Фатих приспустил штаны и освежил марокканца жгучей струей. Марокканец был оступившимся верным. Больше никто пить не просил...
В трюм снизошел жирный, похожий на откормленного крымского индюка в последний день перед казнью, удушливо пахнущий шербетом и немытыми телесами мулла в пестром до головокружения, до рези в глазах, шелковом халате. Маленькие раскосые глазки хищно вспарывали затхлый воздух трюма, беззастенчиво ощупывая вздутые мышцами обнаженные торсы рабов.
-- Неверные плохо выглядят, -- с гримасой издал он. -- Больше не бей. В Стамбуле мало денег дадут. Мало денег - мало жен, понимаешь, Фатих?
-- Иль-алла, -- с почтением ответил беззубый турок. -- Велик аллах! У Фатиха есть две жены, но очи красавицы Халютт зажгли его сердце. Ай, красавица Халютт! -- Фатих сладострастно причмокнул. -- Юная газель, стройная, как чинара, пугливая, как лань у ручья на рассвете, о, господин!
Мулла приблизился к одному из рабов и больно ущипнул того за обнаженный торс. Арсений без труда узнал в гребце себя. Мулла превратился в полковника без имени, в его руке появился огромный арбуз, который имам тут же целиком и проглотил. "Так будет с каждым, -- зловеще изрек полковник-мулла, струйкой вылив изо рта сырые черные косточки. -- Аллах велик!" Косточки матовой горкой собрались на пыльных досках, прорастая корнями. Фатих встал на четвереньки и по-волчьи взвыл - тягостно и отчаянно. Затем Фатих оскалил пасть, подбежал к Богуну и мстительно впился беззубой челюстью в лодыжку... Арсений вздрогнул, на мгновение приоткрыл глаза и перевернулся на другой бок, опять погружаясь в сон... Он поранил лодыжку, когда перепрыгивал через плетеный забор возле хаты. Селение пылало. Воины Исламбек-хана заполняли пространство вокруг себя хаотическим движением стрел и неимоверно жаждали славы. Их низкорослые скакуны орошали степь темной мочой и сеяли смерть. Они были слиты воедино в осмысленном безудержном порыве: кони привычно повиновались самолюбивым раскосым воинам, безропотно неся на себе их разящие кумысом корпуса, воины так же привычно удовлетворяли свое желание властвовать над миром, стремительно насилуя и бесчувственно убивая. На воспаленных их лицах плясали языки пламени, отражаясь в черных, как бахчисарайская ночь, зрачках. Воинов было много. Они это знали.
