Дон Калоджеро тем временем подымался по лестнице и рассказывал, как удручена его супруга, что сейчас не может быть здесь: вчера она оступилась, растянула левую ногу — это весьма болезненно.
— Ногу у нее, князь, разнесло, как тыкву.
Обрадованный лаской, князь высказал вежливое намерение тотчас же навестить синьору Седара; впрочем, благодаря разоблачениям Тумео он был уверен, что крайне смутившее дона Калоджеро предложение останется без последствий. Чтобы отклонить его, дон Калоджеро к распухшей ноге должен был присовокупить еще головную боль, вынуждавшую бедняжку жену не покидать темной комнаты.
Меж тем князь взял Анджелику под руку. В дрожащем свете ламп, едва позволявшем найти дорогу, они пересекли ряд почти темных гостиных; в глубине анфилады комнат их ждал сверкающий огнями «Леопольдов салон», где собралась вся остальная семья. Это шествие сквозь мрак и пустоту к освещенному очагу интимности своим ритмом напоминало посвящение в масонскую ложу.
Семья столпилась у дверей: перед лицом мужнего гнева княгиня отказалась от своих возражений, которые были не просто отвергнуты, а, можно сказать, сожжены дотла; теперь она многократно облобызала свою будущую красивую племянницу и прижала ее к груди столь сильно, что на коже девушки остался след от знаменитого рубинового ожерелья семейства Салина, которое Мария-Стелла, невзирая на ранний час, решила надеть по случаю торжества.
Шестнадцатилетний Франческо Паоло обрадовался исключительному случаю, который позволил ему поцеловать Анджелику под бессильно ревнующим взглядом отца. Особенно нежно девушку встретила Кончетта, которая от радости даже прослезилась. Другие сестры окружили ее, бурно выражая свой восторг, не омраченный никакими сомнениями.
Падре Пирроне, не чуждый преклонения — самого, впрочем, невинного — перед женской красотой, в которой усматривал неопровержимое доказательство господней доброты, почувствовал, как от тепла этой грации (не с прописной буквы) растаяли все его возражения. Иезуит пробормотал: «Гряди, невеста ливанская». (Ему пришлось сделать усилие, дабы не вызвать в собственной памяти еще более пламенные строфы.)
Мадемуазель Домбрей, как и надлежит гувернантке, плакала под напором чувств и говорила, крепко обняв своими разочарованными руками цветущие плечи девушки: «Angelica, Angelica, pensons a la joie de Tancrede» (Анджелика, Анджелика, подумаем о радости Танкреди).
Лишь Бендико, обычно столь общительный, сегодня забился под столик и глухо рычал, пока не был энергично призван к порядку возмущенным Франческо Паоло, чьи губы еще дрожали от поцелуя.
