Постепенно дон Калоджеро усваивал, что обед, с гостями не должен обязательно превратиться в ураган чавкающих звуков, и море сальных пятен; что беседа со знакомыми может и не походить на перебранку собак, что уступка женщине — признак силы, а не слабости, как он полагал прежде; что от собеседника, можно добиться большего, если сказать ему: «Я недостаточно ясно изложил свою мысль» — вместо: «Ты ни черта не понимаешь», а также что использование подобных приемов за столом, в разговоре, в обращении с женщинами, собеседниками приносит выгоду тому, кто умеет все это применить к делу.
Было бы слишком смело утверждать, что дон Калоджеро сразу же пустил в ход все, чему научился; с тех пор он стал лишь несколько тщательнее бриться и его меньше пугало количество мыла, употребляемого при стирке; пока дело тем и ограничилось, но именно с этого времени для него и для подобных ему начался тот процесс постепенного рафинирования класса, который через три поколения превращает наивного мужика в беспомощного джентльмена.
Первый визит, нанесенный Анджеликой семейству Салина уже, в качестве невесты, осуществлялся в соответствии с безупречным режиссерским замыслом. Поведение девушки было настолько безукоризненным, что, казалось, оно от первой до последней минуты подсказано Танкреди; однако медлительность средств сообщения в те времена исключали такую возможность, и оставалось лишь предположить, что все это было ей внушено до официальной помолвки: эта гипотеза, несколько рискованная в глазах тех, кто лучше знал о свойственной молодому князю осторожности, все же не была абсурдной.
Анджелика появилась в шесть часов вечера в белом с розовой отделкой платье, мягкие черные волосы красиво оттеняла большая, еще по-летнему надетая соломенная шляпа с искусственными гроздьями винограда и золотистыми колосьями, которые скромно напоминали о виноградниках Джибильдольче и хлебных закромах Сеттесоли.
Отца она оставила внизу в парадном; шурша широкой юбкой, она легко взбежала по многочисленным ступеням лестницы и бросилась в объятия дона Фабрицио; два звонких поцелуя запечатлелись на его устах и были приняты с неподдельной искренностью; быть может, губы князя задержались немного долее положенного, смакуя аромат ее молодых щек, пахнувших гарденией. Анджелика покраснела, отступила на полшага.
— Я так счастлива, так счастлива… — Затем вновь приблизилась и, приподнявшись на носках, шепнула на ухо: — дядюшка! — удачнейший прием, который по силе режиссерского замысла можно, пожалуй, сравнить с появлением детской коляски у Эйзенштейна. Недвусмысленная ясность и вместе с тем доверительный характер обращения привели в восторг простое сердце князя и навсегда привязали его к красивой девочке.
