Говоря совершенно искренне, картина, которую являло собой Палермо в эти последние три месяца, вызывала у князя некоторое отвращение. Ему хотелось бы возгордиться, ведь он единственный понял, куда идут деда, и сумел доброжелательно встретить «буку» в красной рубашке; впрочем, вскоре ему пришлось убедиться, что ясновидение не было монополией семейства Салина. Все жители Палермо, казалось, были счастливы; все, кроме горсточки простофиль, вроде его шурина Мальвика, который дал себя схватить полиции Диктатора (Гарибальди в сентябре 1860 году после освобождения всей Южной Италии был провозглашен Диктатором) и десять суток просидел в арестантской, или его собственного сына Паоло, столь же недовольного, но более осторожного, покинувшего Палермо после того, как был вовлечен в какой-то детский заговор. Все остальные выставляли напоказ свою радость, разгуливали с трехцветным знаком на воротниках, с утра До вечера принимали участие в шествиях, а главное — болтали, витийствовали, декламировали; если в самые первые дни оккупации вся эта шумиха еще имела известный смысл — приветствия, которыми на главных улицах встречали немногочисленных раненых, вопли шпиков бурбонской полиции, пытаемых в переулках то теперь, когда раненые излечились, а уцелевшие шпики успели завербоваться в новую полицию, весь этот карнавал, по мнению князя неизбежный и необходимый, казался ему глупым и плоским. Впрочем, он соглашался, что это было лишь поверхностным проявлением дурного воспитания: сущность же дела — положение экономическое и социальное — его удовлетворяла и вполне соответствовала всем его предвидениям.
Дон Пьетро Руссо сдержал свое слово: вблизи виллы Салина не раздалось ни одного ружейного выстрела; если в палермском замке пропал большой сервиз китайского фарфора, то объяснялось это исключительно легкомыслием Паоло, велевшего уложить его в две корзины, которые он оставил во дворе на время артиллерийского обстрела, что явилось прямым призывом к упаковщикам утащить его.
Пьемонтцы (князь по-прежнему ради самоуспокоения именовал их пьемонтцами, подобно тому как другие звали их попросту гарибальдийцами, чтобы возвеличить, либо гарибальдийским сбродом — из желания унизить) явились к нему если не со шляпой в руках, как было предсказано, то по крайней мере поднеся руку к козырьку своих огромных фуражек, впрочем, столь же поношенных и мятых, как и головные уборы бурбонских офицеров.
Танкреди успел за двадцать четыре часа предупредить князя о визите в замок двадцатого июля генерала в красном мундире с черными галунами. Сопровождаемый своим адъютантом, генерал любезно попросил разрешения полюбоваться фресками на потолках. Такое разрешение было предоставлено незамедлительно, ибо двадцати четырех часов оказалось достаточно, чтоб удалить из гостиной портрет короля Фердинанда II в парадной форме, заменив его вполне нейтральным изображением «Иерусалимской купели», чем равно достигалась выгода эстетическая и политическая.
