Август 1860
— Деревья! Видны деревья!
Этот возглас, прозвучавший в первой коляске, донесся до четырех остальных экипажей, почти невидимых в клубах белой пыли; на потных лицах, прильнувших к окошкам, появилось выражение усталого удовлетворения.
Сказать по правде, было-то всего три дерева, да и то эвкалипты, самые уродливые из порожденных матерью-природой. Но ведь это первые деревья, показавшиеся после шести утра, когда семейство Салина покинуло Бизаквино. Теперь одиннадцать, и во время этого пятичасового пути им попадались одни лишь голые горбы холмов, сверкавшие своей желтизной в лучах солнца. Рысь на ровных участках дороги внезапно сменялась долгими, трудными подъемами и осторожным спуском под гору; но езда шагом или рысью равно сопровождалась непрестанным звоном колокольчиков, который воспринимался теперь как звуковое выражение накаленного солнцем мира, раскинувшегося кругом.
Путники миновали деревни, дома которых были выкрашены в нежно-голубые лучистые тона, пересекли высохшие до дна реки, проехали по причудливо-великолепным мостам, оставив позади нависшие в отчаянии скалы, которых не смогли утешить кусты сорго и дрока.
Ни деревца, ни капли воды вокруг, лишь пыль да солнце. В колясках с опущенным верхом жара, должно быть, достигала пятидесяти градусов.
Томимые жаждой деревья, словно взывавшие о пощаде протянутыми к поблекшему небу ветвями, говорили о многом: они, например, рассказывали, что осталось меньше двух часов до конца пути; что начались земли, принадлежавшие семейству Салина, что скоро можно будет позавтракать и, быть может, даже умыться ржавой водой из колодца.
Десять минут спустя они подъехали к ферме Рампинцери — огромному сараю, в котором лишь один месяц в году обитали батраки вместе с мулами и другим скотом, пригонявшимся сюда на уборку урожая. На крепких, но уже проломленных воротах виднелся каменный пляшущий леопард, ловким ударом камня кто-то изуродовал ему обе лапы; неподалеку от сарая расположен глубокий колодец, который и стерегли эвкалипты; колодец молча предлагал услуги, на какие был только способен — а он мог служить людям для купанья, быть местом водопоя для скота, наконец тюрьмой, кладбищем. Он утолял жажду, был рассадником тифа, оберегал когда-то взятых арабами в плен христиан, он же хранил в своих недрах трупы животных и людей, пока они не превращались в безвестные и отполированные до гладкости скелеты.
Из колясок вышло все семейство Салина — князь, которого веселила мысль о скором прибытии в излюбленную им Доннафугату; княгиня, раздраженная и вялая, однако черпавшая утешение в спокойствии мужа; усталые девицы; мальчики, настолько возбужденные новизной обстановки, что их не смогла укротить даже жара; мадемуазель Домбрей, француженка-гувернантка, совершенно раскисшая, она то и дело стонала: «Mon Dieu, c`est pire qu`en Afrique» (Боже мой, Боже мой, это хуже чем в Африке), обтирая пот со своего вздернутого носика и вспоминая годы, проведенные в Алжире при семье маршала Гужо; падре Пирроне, который, начав в пути чтение евангелия, вскоре задремал, и дорога промелькнула для него незаметно; теперь он был бодрее всех остальных; горничная и два лакея — все люди городские, которых раздражали непривычные картины деревенской жизни; и, наконец, Бендико, выскочивший из последней коляски и громко выражавший свое возмущение мрачными пророчествами ворон, круживших совсем низко в ярких лучах солнца.
