В префектуре было много разговоров о Седаре; его деятельность на посту мэра и его личные дела были хорошо известны.
Шевалье вздрогнул: будучи человеком честным, он относился к законодательным палатам с уважением, равным лишь чистоте его собственных намерений; но именно поэтому он решил промолчать. (И был в конце концов прав, воздержавшись от компрометирующих суждений: десять лет спустя дон Калоджеро был назначен сенатором.) Шевалье, невзирая на свою честность, не был глупцом; конечно, ему не хватало той живости мышления, которая в Сицилии ценится как ум, но он с медлительной солидностью вынашивал свои суждения и был свободен от присущей южанам безучастности к чужим бедам. Он понял горечь и досаду дона Фабрицио и на мгновение вспомнил картины нищеты, отчаяния, мрачного равнодушия, свидетелем которых вот уж месяц являлся. Несколько часов тому назад он завидовал изобилию и барскому укладу дома Салина, а теперь с чувством нежности вспоминал о своем жалком винограднике, о своем Монтерцуоло неподалеку от Казале, таком некрасивом, заурядном, но зато спокойном и полном жизни. Им овладело сострадание к князю, лишенному надежд, к босоногим ребятишкам, к женщинам, измученным малярией, ко всем этим жертвам, не всегда невинным, чьи списки поступали каждое утро в его служебный кабинет; все они в конце концов одинаковы, спутники по несчастью, брошенные в один и тот же отрезанный от мира колодец.
Он решил предпринять последнюю попытку. Поднялся. От волнения голос его звучал патетически.
— Князь, неужели вы действительно отказываетесь сделать все возможное для облегчения положения, неужели вы не хотите помочь устранению материальной нужды и той слепой моральной нищеты, в которой пребывает этот народ, ваш народ? Климат побеждают, стирается память о скверных правителях; сицилийцы захотят стать лучше; если честные люди умоют руки, освободится путь для людей без совести и без будущего — для всех этих Седара, и все снова будет, как в прежние века. Князь, прислушайтесь к голосу вашей совести, заставьте умолкнуть ту гордую истину, которую вы здесь высказали. Я призываю вас сотрудничать.
Дон Фабрицио взглянул на него с улыбкой, взял за руку, усадил подле себя на диване.
— Вы благородный человек, Шевалье, я почитаю за счастье познакомиться с вами; во всем вы правы; ошиблись вы только, когда сказали: «Сицилийцы захотят стать лучше». Хочу рассказать вам о случае, который был со мной. За два-три дня до вступления Гарибальди в Палермо мне представили нескольких офицеров английского флота, служивших на кораблях, которые стояли тогда на рейде, чтоб наблюдать за событиями. Не знаю, откуда им стало известно, что у меня есть дом прямо у моря, с террасой на крыше, откуда видны все горы вокруг Палермо; они попросили разрешения посетить дом, чтобы взглянуть на места, где, как говорили, сосредоточиваются гарибальдийцы, — они не могли разглядеть их как следует со своих кораблей. Гарибальди на самом деле был уже в Джибильроссе. Они вошли в дом, я провел их на самый верх; они, несмотря на свои рыжеватые бакенбарды, оказались наивными молодыми людьми. Их привела в восторг панорама, льющиеся потоки света; однако они признались мне, что были потрясены нищетой, ветхостью и грязью дорог, ведших к дому. Я не стал объяснять им, как пытался объяснить это вам, что одно является следствием другого. Потом один из них спросил, зачем же все-таки направились в Сицилию эти итальянские добровольцы?
