— Профессия? — спросил я.
Из длинного ответа я понял лишь одно слово: «автомобиль».
То, о чем пленный говорил дальше, должно быть, относилось к чему-то очень большому: он развел руками, рисуя круг, охвативший все до самого горизонта. Я так и не понял его. Пленный заметил это и стал щупать материю моего кителя, словно проверяя его качество. Может быть, он водил машину на текстильной фабрике. Я стал изображать звук и движение ткацкого станка. Пленный снова покачал головой и сказал:
— Колхоз.
Расстегнув замасленную куртку, он показал на свою рубаху, затем жестом показал, как что-то постепенно растет из земли, стал дуть в воздух, как бы поднимая пушинку. Я понял, он рассказывает о хлопке, очевидно, он работал шофером в колхозе, где выращивают хлопок. Юноша обрадовался моей догадке и стал о чем-то с жаром рассказывать. По его движениям и страстному тону я догадался, что он говорит о своей родине. Даже не понимая слов, можно почувствовать, как человек любит родину.
Пленный ткнул меня в грудь и спросил:
— Профессия?
Я вынул из кармана блокнот, изобразил, будто складываю много книг, и сказал:
— Горький, Пушкин, Гоголь.
Услышав эти имена, парень начал с восторгом что-то декламировать. Я понял, что он читает стихи.
Я невольно вспомнил, что в Германии книги этих писателей были преданы сожжению в то время, как в самых отдаленных уголках огромного Советского Союза любят и хорошо знают великих немецких писателей.
Пленный снова ткнул меня в грудь и спросил:
— Гитлер?
— Нет Гитлер, — ответил я.
Для того чтобы парень мог понять, что мне с Гитлером не по пути, я растопырил пальцы и закрыл ими лицо. Это уже стало международным знаком, обозначающим, что ты сидел в тюрьме. Пленный кивнул. Затем он спросил еще что-то, чего я не мог понять. Тогда он показал на мои погоны унтер-офицера и на пистолет. Я не нашел иного ответа, кроме слова «Шайсе!», которое содержит в себе полное отрицание войны и которое все пленные хорошо знают.
Пленный рассмеялся и с удовольствием произнес это слово по-немецки:
— Шайсе!
Так, жестикулируя, мы дошли до госпиталя. Постепенно я проникся симпатией к «косоглазому».
Как только мы поднялись на гору, нам встретился доктор Сименс. Он спросил:
— Кого это вам подсунули, монгола или японца?
— Русского, господин доктор. Он родом из самого далекого уголка на их огромной карте.
— Не напоминайте мне, ради бога, об этой огромной карте, — сказал Сименс смеясь.
Но я продолжал:
— Он родился там, где четвероногих верблюдов больше, чем у нас двуногих. На его родине реки своей шириной могут поспорить с длиной наших рек. А табак они там режут, пользуясь лестницей, до того он высок. Рубашки же растут прямо на полях.
