Вдохновляясь все больше и больше своим предметом, Ченслор, сам, повидимому, монархист по убеждениям, делает откровенное признание относительно своих соотечественников: "О если бы эти дерзкие бунтовщики содержались в таком же подчинении, чтобы они научились своим обязанностям по отношению к королям. Русские не могут сказать, как говорят ленивцы в Англии: я найду королеве человека служить вместо себя или проживать с друзьями дома,если есть достаточно денег. Нет, это невозможно в здешней стране; русские должны подавать униженные челобитные о принятии их на службу, и чем чаще кто посылается в войны, тем в большей милости у государя он себя считает".
После такой характеристики Ченслор выводит общее заключение: "Если бы русские знали свою силу, никто не мог бы бороться с ними, а от их соседей сохранились бы только кой-какие остатки!"
Завоевание Казани и последовавшее затем покорение Поволжья создали в мусульманском мире впечатление могущественного волшебства. Казалось, нет более преграды, которую бы не одолела сила Москвы, и нет конца ее продвижению. Следом за взятием Астрахани в 1556 г. московские воеводы быстро доходят до Кавказа и ставят крепости на Тереке. Одно время власть московского правительства простиралась и на часть Закавказья, если судить по тому, что в 1567 г. по ходатайству Дженкинсона, исследователя среднеазиатских путей, англичанам было разрешено беспошлинно торговать в Казани, Астрахани, Нарве и Дерпте, Булгарии и Шемахе.
В Москве как будто слагается план покончить с Крымом: одна экспедиция, переправившись в 1557 г. через Днепр, нападает за крымских татар с литовской территории, другая пытается пробиться через Перекопский перешеек. Собирая впечатления этих грозных для степного мира лет, московский посланник у ногаев, Мальцев, доносил, что около Астрахани "все трепещет царя государя, единого под солнцем страшила бусурманов и латинов".
Понятно, что в самой Москве покорение Казани воспринималось как событие необычайной важности. Французский историк конца XIX века К. Валишевский подсмеивался над "азиатской лестью" митрополита, сравнивавшего Ивана IV при его победоносном возвращении в 1552 г. с Александром Невским, Дмитрием Донским, Владимиром Святым и Константином Великим. Нам эти сравнения не кажутся странными: церковник лишь по-своему выразил событие падения грозного оплота крупнейшей орды, благодаря которому московский царь высвободился от близкого, нависшего над ним врага и впервые дал в восточных равнинах перевес европейской культуре и государственности.
