* * *
Взрывы бомб были не громче лопнувшей шины автомобиля.
Но радио, прервав очередные сообщения, закричало:
— Газы!
— Газы!
— Газы!..
И тотчас же все телефонные аппараты. Все рупоры. Все площади и квартиры завыли металлическим криком:
— Газы!
— Газы!
— Спасайтесь!..
Бомбы трещали на пустынных улицах.
Бесцветная жидкость с характерным запахом герани потекла по движущимся тротуарам.
В воде она была нерастворима, как масло.
Газ медленно подымался к окнам.
Он заполнял заводы и квартиры.
Корчась и катаясь по плитам улиц, не успевшие забежать в дома, — под воротами, под мостами, в расщелинах зданий, со странной страстью животных: умирать, прислонив плечо к дереву или камню, — валились люди.
Волхов прорвал плотины.
Хлынули, затопляя окрестности, освобожденные воды.
Турбины остановились.
И вся Северо-Западная область погрузилась во мрак.
И опять — как полторы тысячи лет назад — черные и немые, первобытные потекли Волхов и Нева.
* * *
Тогда же Митрофан Семенов, главный механик Госкино, руководивший демонстрированием картины «Шарло и Комсомол», заметил странное явление.
Прежде всего какие-то искорки попортили дымовую завесу. Словно град, величиной с автомобиль.
Затем, когда началось демонстрирование картины, город завыл.
Могли, конечно, выть от восторга, увидев любимого комика. Но дальше совсем непонятное — ни с того ни с сего открыли фейерверк. Дымовая завеса начала рваться.
Ток в демонстрационную Госкино шел от дальнего двигателя, а не от станций Ленинстроя.
Не иначе, что все перепились и погасили огни.
Хорошо все-таки иметь свой двигатель.
Семенов выглянул из своей высоко над городом висящей демонстрационной.
Странная тишина царила над зданиями и улицами.
Глухо, как колоссальный и далекий оркестр, выли где-то потоки освобожденных вод.
Легкий запах герани донесся до него.
Захлопывая окно, Семенов подумал раздраженно:
— Разве можно так к искусству относиться. Перепились до чего, — как бревно, должно быть, лежат.
Но он верил своему Шарло.
Всякий пьяный поднимется, если на облаках появится Шарло.
К тому же ему было обидно за великого актера. Показывая картину, он дрожал, словно играл в ней сам.
Он только быстрее, чтоб было веселей, пустил картину.
И так, над корчащимися в последних предсмертных судорогах телами, над прорванными плотинами, над несущимися по воде трупами, над остатками разрушенных жилищ, брошенными батареями, орудиями, над следами разрушения и гибели великого сооружения, над зверской печатью вероломного набега, — с гримасами и кривляниями несся сам великий и несравненный Чарли Чаплин.
