— Заливайте, да в меру! Вы что ж, добирались из Тутцинга вплавь?
— К счастью, комфортней: был доставлен сюда на борту дежурного катера. Не удивляйтесь: крепко выпивший человек легко сойдет за инфарктника, особенно если его донимать громко вопросами на незнакомом ему языке, да еще в тот момент, когда он изготовился подогреть своей струйкой ночную прохладу тевтонского озера. Так что подбросили меня в пять минут. Оставалось сбежать от охраны и пробраться по парку сквозь плотные тени химер. Несмотря на свою к ним понятную вам анти… Оп-па! Иди ко мне, малыш, дай я тебя приголублю, — он раскрыл руки навстречу возникшей в дверях Адриане. К изумлению Суворова, та податливо вплыла в объятья и прильнула щекой к его лысине. — Так-то лучше, мон миньон. Папочку надобно чтить, а не мутузить.
На лицах у немцев тройным ковбойским тавром отпечаталось недоумение.
— Будьте любевны, фрау, пройти фо мной и ответить на пару вопрофов, — нашелся первым тот из шупо, кто держал в руках авторучку. Второй остался изображать монументальную группу на фоне старинных шкафов, переполненных фарфоровыми реликвиями. Статист в пижаме с широко раскрытым ртом и Расьоль с подбитым глазом придавали всей сцене неповторимое очарование — то ли бездонного смысла, то ли бездомной бессмыслицы. В любом случае, барельеф удался.
— Фрейлейн, — поправила Адриана.
— Я, пожалуй, покланяюсь, — промямлил вконец оробевший свидетель. — Приятно было знакомиться.
— Взаимно, — ответил Расьоль и с широкой улыбкой пожал ему руку. — Как начнете скучать — забегайте к нам на огонек.
Бедолага в пижаме ретировался.
— Суворов, вы никогда не задумывались, что на писателях лежит страшный грех? Ведь именно с нашей подачи художники, режиссеры, музыканты, актеры, а за ними и чита-зри-слушатели невзлюбили полицию. Хотите знать, почему? На подсознательном уровне для нас блюстители порядка — это цензура. Суд — критики…
— А что же тюрьма?
— Текст. Его строки — решетка.
— Боюсь, не всегда только текст. Хотя, признаю, ваш оптимизм вызывает во мне восхищение…
— Не надейтесь! Меня не посадят.
— Почему это?
— Потому что кишка тонка… И у них нет улик. — Расьоль как-то вдруг побледнел. В глазах проступили обида и грусть. Он глухо молвил: — Извините, мне дурно. Если не возражаете, я бы прошелся сейчас по следам своей музы. Нынче поставил рекорд — девять кружек. Наступает раздача долгов, — и, не дожидаясь разрешения, очень проворно двинулся в ванную Суворова.
