себя как покладистого, приятного во всех отношениях человека, законника, добросовестно выполняющего свой гуманный ответственный долг), он повышает голос, затем начинает кричать, а потом и вовсе теряет контроль над собой, не заметив, как превратился в настоящего экзекутора: чужой страх так его распалил, что он и не понял, как попал в расставленную ловушку (расставленную — кем? Разумеется, господином Абсурдом! Тотальным абсурдом самого
бытия, только это становится ясно не сейчас, а в финале, буквально последней строкою). Власть, всепоглощающая и беспредельная, над страхом другого возбуждает его, словно жуткий душевный стриптиз. Он близок к тому, чтобы отпустить подзащитному хорошую затрещину, но вдруг видит в окне свое отражение с занесенной рукой и прозревает. Однако поздно, ибо в эту секунду арестованный, распознав в глазах адвоката промельк страха от происшедшей метаморфозы (когда человек в нем вдруг отступил пред внезапно проснувшимся зверем), в мгновение ока оборачивается свирепым убийцей: ужас, вспыхнувший во взгляде адвоката, его странным образом заворожил и взывает к пролитию крови. Набросившись на посетителя, преступник ломает ему позвонки, ударив головой о батарею — ударив несколько раз, продолжая колотить ею по чугуну даже после того, как бездыханное тело обмякло в руках, словно мусорный куль. Рыдая над телом, заключенный то и дело шипит трупу в ухо: «Неужели же вам непонятно, что я вас боюсь?! Боюсь!.. Боюсь…»
Жестокость рассказа Дарси унизил гротеском. На встречах с читателями он дивился тому, что по меньшей мере половина собравшейся аудитории, по простодушным признаниям, откровенно забавлялась при чтении и полагала автора комедиографом. Что ж, сказал он себе, это — цена за успех.
Выход в свет второй повести Дарси был отмечен эффектом у публики еще более внушительным. В новом произведении, взяв в качестве примера один день из жизни средневековой семьи, автор остроумно указал на публичные казни как на излюбленное развлечение толпы, помогающее ей обрести после подобных зрелищ неподдельную радость существования (сплоченное общими переживаниями от увиденного на эшафоте семейство, вкусный ужин, весна за окном, играющие в деревянный шар дети, простецкая возня в постели под закат уходящего дня, как финал — сытый храп торжествующей жизни). При этом Дарси искусно провел параллель с нашим днем, соединив Средневековье лаконичным монтажом с обрисованным скупыми штрихами ужином в современной лондонской квартирке, где врожденная антропофагия удовлетворяется под разрезаемую баранью котлету сводками теленовостей, представляющих жующим кокни изобретательные вариации на темы массовых катастроф и серийных убийств, отчего аппетит у зрителей лишь разгорается: «Подай-ка добавки, Глория… И не греми так половником, мешаешь слушать…».
