Если паровозная наука окажется не под силу, то поедет на восток, поступит в бизнесменский колледж, выучится на капиталиста и будет миллионером.
Это проще пареной репы, глянь, сколько их развелось».
Сегодня я буду говорить о писателях и писательстве, начал Юджин Порху в одной из аудиторий Университета Южной Каролины, куда его пригласили прочитать лекцию, как когда-то и куда-то приглашали Клеменса, Гарта, Мелвилла, за приличное, разумеется, вознаграждение; хотя для Порху деньги никогда не были фундаментальным фактором, они оставались тем не менее фактором. Поскольку я намереваюсь говорить о жизни в литературе, то я оптимистически назвал свою лекцию — вы, вероятно, удивитесь — «Литература отчаяния». (Порху говорил бодрым голосом, заглядывая иногда в разложенные перед ним листки и стараясь спокойно припомнить фразы и обороты, которые он мысленно репетировал две последние недели.)
Название лекции не относится к измученным, отчаявшимся персонажам знакомых произведений, таким, как Джей Гэтсби, Лорд Джим, Грегор Замза или Йозеф К. Ни к героям романов прошлого века — капитану Ахаву, мадам Бовари, Анне Карениной или Алеше Карамазову… вообще ни к одному из членов этого удивительного, обладающего повышенной активностью клана Карамазовых. (Здесь Порху умолк, словно сам удивился заключительной фразе, и держал паузу, пока не услышал прокатившийся по рядам смешок.) Нет, название лекции относится к работам о самих писателях, которые создали такие произведения, и к тем урокам, которые мы выносим из их жизни.
Идея лекции пришла ко мне после того, как, перебрав рецензии на новые книги, я подряд прочитал только что опубликованные биографии трех классиков — Ф. Скотта Фицджеральда, Чарлза Диккенса и Генри Джеймса. Они пришли ко мне в дом, так сказать, все вместе, и я был поражен трагическим сходством их судеб, особенно в последние годы.
Из предыдущих биографий Диккенса я узнал кое-что о нем. Мне, естественно, было известно и о неизменном — не будем говорить «низменном» — пристрастии Фицджеральда к спиртному. (Оживление в аудитории.) Но Генри Джеймс… признаюсь, это было для меня что-то новое. Чтобы этот человек, всегда сохранявший вид непререкаемого авторитета, привыкший к сдержанности и интеллектуальной самодисциплине, человек, который, по несравненному выражению Т. С. Элиота, «имел такой утонченный ум, что ни одна мысль не могла нарушить его спокойствия» (что оно значит, черт побери, думал Порху; они, похоже, знают, если судить по оживлению в зале, а я нет), — чтобы этот человек был подвержен душевным и телесным неудачам и приступам глубокой депрессии к концу жизни, было для меня потрясением.
