В его сторону шла женщина-вблизи пролегала тропинка в деревню. Женщина, как древко лука, согнулась под тяжестью большой вязанки куни>{2}. Она приветствовала его:
— Как твои дела, Н'Джони?
— Все в порядке, мать, — ответил он спокойно, голос не выдавал обуревавших его чувств.
Джон был вежлив. Это знали все. Он совсем не походил на других детей племени — образованных и высокомерных, которые вернулись из-за океана с белыми и черными женами, говорящими по-английски. Они и вели себя как европейцы! А Джон был воплощением скромности и нравственных достоинств. Его все любили и знали, что он хотя и сын священника, но никогда не изменит своему племени.
— Когда ты едешь в… в…
— В Макерере?
— Желаю тебе удачи.
— Спасибо, мать.
Она попыталась снова произнести это чудное название — Макерере, но только рассмеялась опять над собой. Отдохнув, она двинулась дальше. Ноша была тяжелой.
— Счастливо, сын.
— Иди с миром, мать.
И женщина пошла, тяжело и часто дыша, как загнанный осел, умиляясь в душе доброте молодого человека.
Джон долго смотрел ей вслед. Как находит она счастье в своей беспросветной жизни?! Откуда у нее такая вера в жизнь? Или эта вера в племя? Она и ей подобные, которых не коснулась цивилизация белых, ведут себя так, будто у них есть причины радоваться жизни. Когда она скрылась из глаз, он почувствовал гордость. Гордость за то, что люди его уважают и хорошо о нем думают, хотя… Отец скоро узнает. Все узнают. Он не мог бы сказать, чего боялся больше: гнева отца, когда тот узнает, или потери того небольшого доверия, которое питали к нему простые люди деревни.
Джон пошел вниз, к местной лавке-чайной. Все, кого он встречал по пути, желали ему успехов в колледже. Да, люди уже слышали, что сын священника закончил все учебные заведения белых в Кении и теперь едет учиться в Уганду. Об этом было напечатано в "Баразе", еженедельной газете на суахили.
Он не стал задерживаться у лавки. Солнце уже зашло, и наступала темнота. Ужин стоял на столе. Суровый отец читал свою Библию. Он даже не взглянул на Джона, когда тот вошел. Странное молчание поселилось в доме.
— Ты что-то невесел, Н'Джони? — Мать первая нарушила тишину.
Джон рассмеялся. Это был негромкий, нервный смех.
— Что ты, мама! — поспешно ответил он, боязливо взглянув на отца. Он втайне надеялся, что она, Вамуху, еще не проболталась.
— Я рада, если это не так.
Мать не знала. Он съел свой ужин и пошел к мужской хижине. Каждый молодой мужчина имел свою хижину. Джону не разрешали приводить к себе в гости девушек. Он не хотел вызвать недовольство отцы. Даже постоять с девушкой считалось неприличным. Отец мог просто выпороть его. Ему надо бы раньше воспротивиться воле отца, как это сделали другие образованные парни. Он взял в руки лампу, зажег. Желтый огонек угрожающе замигал и потух. У него дрожали руки. Он снова зажег лампу и поспешно схватил плащ и кофию
