— В любом случае с настоящим писателем мне довелось встретиться впервые в жизни.
— Очень приятно.
— Взаимно, — ответила она.
— Хотя ничего интересного во встрече с писателем нет, — как бы оправдываясь, сказал Дзюмпэй, — поскольку никаким особым мастерством я не владею. Пианист может сыграть на фортепьяно, художник — скажем, сделать набросок, иллюзионист — показать фокус… А писатель не может ничего.
— Ну а, скажем, оценить нечто вроде художественной ауры? Разве этого нет?
— Художественной ауры? — переспросил Дзюмпэй.
— Сияние, которого вряд ли можно ожидать от простых людей.
— Каждое утро, когда бреюсь, разглядываю в зеркале собственную физиономию, но ничего подобного не замечал.
Женщина улыбнулась.
— А что у вас за рассказы, если не секрет?
— Меня часто об этом спрашивают, но объяснить, что у меня за рассказы, непросто. Они не подходят ни под какой жанр.
Женщина потирала пальцем край бокала с коктейлем.
— Выходит, одним словом… эдакая «чистая литература»?
— Пожалуй. Там чувствуются отзвуки «писем несчастья».
Она опять улыбнулась.
— Кстати, я могла где-то о вас слышать?
— Литературные альманахи читаете?
Она слегка, но довольно резко качнула головой.
— Тогда, думаю, вряд ли. Мое имя мало кому известно.
— Номинировали на премию Акутагавы?[11]
— Четыре раза за пять лет. — Но лауреатом не стали?
Дзюмпэй только тихо улыбнулся. А женщина без спросу уселась на соседний стул. И допила коктейль.
— Ну и ладно. Премия — это дело чужого вкуса, — сказала она.
— Было бы правдой в устах того, кто ее получил.
Она представилась. Кириэ.
— Как в богослужении, — сказал Дзюмпэй.
Она была на пару сантиметров выше Дзюмпэя. С короткой стрижкой, загорелая, с красивой головой. В юбке-клеш до колен и льняном бледно-зеленом жакете. Рукава подвернуты до локтей. Под ним — простая блузка из хлопка, а на воротнике — брошь с голубой бирюзой. Грудь не маленькая и не большая. Одета со вкусом: ничего лишнего, но видна индивидуальность. Губы пухлые, после каждой фразы они, растягиваясь, как-то поджимались. Из-за чего все, что ее окружало, выглядело на удивление свежо и бодро. У нее был широкий лоб, по которому разбегались три параллельные морщины, когда она задумывалась. А стоило отвлечься от размышлений, морщины мигом исчезали.
Дзюмпэй ощутил, как она завладела его сердцем. Нечто в ней возбуждало чувство. Хватанувшее адреналина сердце едва слышно постукивало, словно украдкой посылая сигналы. Дзюмпэю вдруг захотелось пить, и он заказал проходившему мимо официанту «Перрье». «Имеет ли она для меня смысл? — как обычно подумал он. — Одна ли из оставшихся двух? Сделать вторую попытку? Пропустить? Или замахнуться?»
