Идемте далее. Перед нами два современника — Достоевский и Тургенев. То, что первый из них воплощает глубины русского духа, благодаря Мережковскому, Шестову и Бердяеву стало общим местом и публицистическим клише. А второй? Постепеновец, либерал-западник, трезво оценивший ситуацию и скептически относившийся к любого рода историческим миссиям — так ли он типичен для России? Да, конечно, замечательный стилист, и в прозе его звучит великолепная русская речь, но русский ли дух? Да, в своем творчестве он отразил множество замечательных явлений русской общественной жизни, но глубоко ли проник не просто в человеческую, а именно в русскую душу? Человек нерелигиозный, агностик, далекий от православия, воспитанный на классической немецкой философии, поклонник Шопенгауэра и Ренана — полноте, да неужели, чтобы понять Россию, нужно читать “Рудина” или “Отцов и детей”?
Список подобного рода ложных противопоставлений “русского” и “не совсем русского” можно продолжать и продолжать: вполне русский Николай Федоров и не вполне русский Владимир Соловьев (кто-то не может простить ему христианского экуменизма), вполне русский Бердяев и “не вполне” М.О.Гершензон, “вполне” Цветаева и “не вполне” Мандельштам. Или ближе к нашим дням: вполне русский православный и консервативный Солженицын и не вполне русский агностик и либерал Сахаров. Даже люди широких взглядов, далекие от предрассудков и остерегающиеся стереотипного мышления, предпочитают изучать Россию по Хомякову, Достоевскому и Солженицыну, а не по Чаадаеву, Тургеневу и Сахарову. В этом смысле мое кредо звучит предельно ясно: изучать Россию нужно и по тем, и по другим.
Русский европеизм, западничество и либерализм[10] столь же необходимы для понимания специфически русского стиля мышления, как и православное богословие, славянофильство или религиозная философия начала ХХ века. Полезно порою рассмотреть вообще все русское национальное самосознание трех последних столетий как бы растянутым между двумя полюсами — “русофильским” и “западническим”[11], однако чрезмерное увлечение первым из них и малейшее пренебрежение вторым нередко порождает новые стереотипы в духе пресловутой развесистой клюквы.
Я отдаю себе отчет в том, что моя мысль о бесспорности русского европеизма может вызвать весьма обоснованные сомнения у многих хорошо осведомленных читателей. К тому же события последних лет не благоприятствовали надеждам на скорое осуществление давнишней мечты русских европейцев о действительном и обоюдном уничтожении всех видимых и невидимых границ, отделяющих Россию от остальной Европы. Но политическая “суета сует” не должна заслонять от нас широкой перспективы всего исторического развития. Речь идет в первую очередь об истории трех последних столетий, в течение которых Россия превратилась из глухой европейской окраины, упомянутой в литературе высшего ранга всего один раз, в трагедии Кальдерона “Жизнь есть сон”, в могущественную мировую державу, которая внесла в общечеловеческую сокровищницу науки и культуры немало подлинных шедевров материи и духа. Никакие разумные доводы об эфемерности русского могущества, никакие рациональные и справедливые указания на то, что избранный Россией путь европеизации был с самого начала не лишен пороков и привел страну к трагедии 1917 года со всеми ее последствиями, не могут отменить того простого факта, что без сознательной ориентации образованных кругов на западные ценности нельзя себе представить ни русского национального поэта Пушкина
