— Я вам и не говорил, — ответил я ему, — что я берусь это доказывать, — я очень хорошо знал, что это невозможно.
— Как? — сказал Хомяков, несколько удивленный, — вы можете принимать эти страшные результаты свирепейшей имманенции и в вашей душе ничего не возмущается?
— Могу, потому что выводы разума независимы от того, хочу я их или нет.
— Ну, вы, по крайней мере, последовательны; однако как человеку надобно свихнуть себе душу, чтоб примириться с этими печальными выводами вашей науки и привыкнуть к ним!
— Докажите мне, что не-наука ваша истиннее, и я приму ее так же откровенно и безбоязненно, к чему бы она меня ни привела, хоть к Иверской.
— Для этого надобно веру.
— Но, Алексей Степанович, вы знаете: “На нет и суда нет”[28]
Итак, с одной стороны, “свирепейшая имманенция”, иными словами, материализм и атеизм, а с другой — “не-наука”, то есть ставшее анахроничным религиозное миросозерцание. Верующий считает, что “надобно свихнуть себе душу”, чтобы думать так, как материалисты, а неверующий — что выводам разума следует доверять больше, чем “заветам” и всему субъективно чаемому. И, по всей видимости, не только Хомяков, но и все другие славянофилы видели в западниках в первую очередь не индивидуалистов и либеральных демократов, а более или менее последовательных неверующих или “слабоверующих”, адептов “имманенции”, хотя на самом деле у большинства западников сложилось достаточно сложное отношение к проблемам религии. Подобным образом и ныне рассуждают те исследователи, для которых религия является самым существенным аспектом природного и человеческого бытия[29] На мой взгляд, проблема Бога и вопросы веры — в самом деле важный, но не единственный аспект, который и в XIX, и в ХХ веке стал причиной возникновения глубоких “борозд и меж”, разделявших русских мыслителей. Но для человека Нового времени, который принял секуляризированное сознание Просвещения как вещь вполне естественную по наследству от отцов и дедов — а таких людей большинство и в современной Западной Европе, и в современной России, — “трансцендентное” измерение философских споров важно не более (а в ряде случаев и менее), чем, скажем, права личности или дилемма свободы и равенства. И потому я отодвигаю религиозную проблематику, которая появлялась в спорах западников и славянофилов, на задний план.
И все же тот факт, что русское образованное общество второй половины XIX и ХХ века в своем отношении к религии мало чем отличалось от западноевропейского, тот факт, что в целом ему оказался чужд клерикализм, ставший уделом Ирландии и Польши
