— А у нас три дня снег, — сообщил генерал, пользуясь правом старшего (если не по возрасту, то по званию), чтобы заговорить о том, что и так ясно: в воздухе кружились мокрые хлопья, белело на крышах, карнизах, деревьях и раскрытых зонтах.
Но Сусанна, воспользовавшись этим, пожаловалась, что замерзла, и попросилась поскорее в машину. Как всегда бывает в минуты неловкости, к ее просьбе отнеслись чересчур внимательно, началась суета, и ее решили срочно напоить чем-нибудь горячим, чаем или кофе — чем там потчуют в буфете! Из попытки избавиться от моего общества у нее ничего не вышло…
Чаепитие затянулось, поскольку все решили выпить за компанию, и генерал долго носил от буфетного прилавка к столику дымящиеся чашки, ватрушки и пироги, а отец пытался улучить момент, чтобы самому оплатить заказанный им банкет. Но лишь только он воровато открыл кошелек, как генерал опередил его, властно протянув буфетчице хрустящую красную бумажку и предупредительным жестом руки дав понять отцу, что возражения бесполезны.
Подавленные его могуществом, смущенные и растерянные, мои родители как по команде подносили ко рту чашки и с мучительным хрустом ломали баранки. Сусанна с усмешкой на них поглядывала, лениво размешивая ложечкой чай. Она держалась стойко, — забавляла всех рассказами о нравах горных долгожителей, о хмурых пастухах и веселых виноделах, о дивных красотах природы и о том, как мы доблестно добывали справку.
— …заблудились, долго плутали, Петя завел в такую глушь… — Она посматривала на меня, сочувственно интересуясь, не прерву ли я ее в столь волнующий и острый момент рассказа.
Но я тоже держался стойко и не прерывал. В отместку Сусанна, пожалуй, рассказала бы все до конца, если бы ее слушали с чуть большим вниманием.
Да, она была способна на такую месть. Но, к счастью, мои родители желали слушать лишь генерала, говорил ли он о первом снеге или о родословной Сусанны, ее матери-полячке, на которой генерал долго не мог жениться (мешали известные препятствия: браки с иностранцами были запрещены) и ради которой затем развелся с первой женой, хотя та его безумно любила, холила, лелеяла, сдувала пушинки. Но удержать не смогла: с фуражкой в руке он промаршировал по комнатам, остановился напоследок у двери и молча, склонил (уронил) непокрытую голову, тем самым прося простить и не осуждать.
Упомянул бравый усач генерал и о дьявольской гордости, высокомерии и спеси Сусанны, унаследованной ею от шляхтичей-предков.
