А воровство — честь вам и слава в том, хлопцы, — почитаете несусветным позором. Ну, что ж, — оглядел он нас весело, — нынче у меня переспите, а завтра возьму вас с собой в мастерские.
— В мастерские?
— Ну да. Людей у нас по военному времени мало, для всех дело найдется. Согласны?
— Согласны, дядько, — ответили мы.
— А зовут меня Мефодием Гаврилычем, и фамилия моя Куницын, — закончил гостеприимный хозяин.
Разморившиеся от сытости, мы заснули во флигельке, где жарко истопили печку, а утром пошли с Мефодием Гаврилычем в ремонтные мастерские. Они находились над самой бухтой, тут же на Корабельной.
Нас поставили на работу.
Там было много таких же подростков, как мы.
Пророческие слова солдата, заросшего бородой, сбылись. Царя действительно скинули. В Петрограде произошла революция. Не скажу чтобы мы понимали тогда, что к чему. Мы еще только-только почувствовали себя рабочими, сдружились со своими сверстниками-севастопольцами.
Васо, которого теперь все звали Васей, особенно подружился с тезкой своим Васяткой Митяевым, курносым и бойким парнишкой, года на три нас старше.
В оркестре, состоявшем из любителей, я играл на трубе без всякого отвращения. Играли мы «Марсельезу» и революционные песни на собраниях, где ораторы кидали в зал пламенные слова.
Раз настала свобода, отец Севин вернется домой из Сибири. Но где теперь его дом? И куда он пойдет? Дома нет. Где полк, тоже неизвестно.
— Все уладится, — утешал Васо Севу. — Самое главное, что нет больше жандармов.
Теперь в городе на холодном весеннем ветру можно было даже офицерье встретить с большими красными бантами на шинелях. «Перекрашиваются, дьяволы», — говорил Васятка Митяев.
«Марсельезу» играли и на Приморском бульваре.
В театре шли, судя по названиям, революционные пьесы: «Свобода в дни Парижской коммуны», «Красное знамя».
В театр мы тогда не ходили.
Мы жили по-прежнему у Куницыных во флигельке, в глубине сада, над самым обрывом. По вечерам огни бухты мерцали глубоко внизу, под ногами. Спали мы на полу, печку топили, чем раздобудем, и были счастливы, что есть у нас дом. Заходил к нам Мефодий Гаврилыч и, хотя мы с ним виделись днем в мастерских, где он был нашим начальником, спрашивал: «Ну, как самочувствие?»
Присаживался на подоконник, закуривал вонючую трубочку, начинал разговор. Говорил, что в городе революция многим пришлась не по вкусу, да и на кораблях офицерье ее в большинстве своем не приемлет, нужно держать ухо востро и в оба глядеть, не давать развиваться контре, прижимать ее к ногтю. «Я, — говорил он, — в пятом году на своей шкуре все испытал. Она у меня нынче стала дубленая».
