Он им доказал. Вместе с другом-партизаном привез тогда в кошевке пьяного в лоск полковника Пучкова, — и все забыли его слезы.
…Осип взнуздал коня и, ведя в поводу, зашагал к казармам. Путь был неблизким, верст восемь-девять, и плелись они долго. В дороге он все раздумывал над своим будущим. Если вытолкают из цирка, вытурят из полка, Мальчика возьму с собой. «Коней на свете много, а такой только один».
Эту мысль перебивала другая: авось все обойдется, дурная весть не дойдет до комполка, или новый начальник забудет о своем приказе, отойдет и простит. Мало ли что бывает…
Когда вестовой Захаренко с конем проходил ворота военного городка, дежурный, молодой боец, посмотрел на него с удивлением и страхом, словно на восставшего из гроба, даже чуть попятился. «Значит, знает…» Осип завел меринка в стойло, насыпал в ясли отборного овса.
— Похрумкай, похрумкай, — уговаривал коня, но тот не притрагивался к зерну, а когда Осип отошел, резко опустился на пол, будто подломились ноги. Осип вернулся и, собрав по деннику клочья сена и соломы, подоткнул под корпус коня. Постоял, вслушиваясь в тяжелое, запаленное дыхание Мальчика, и побрел в казарму.
Народоармейцы спали или делали вид, что спят. Июньский вечер светлел, и дежурный у входа в спальное помещение не зажигал лампы-молнии. У тумбочки стоял Колька — тот самый, которого Казачок испугал и осрамил своим прыжком с соснового сука. Колька встретил его ядовитым шепотом:
— Ты что же, парень, начудил, своими выходками обделал весь эскадрон… У-у, чиркач проклятый!
Осип вскипел:
— Молчи, гад!
Дневальный слова больше не вымолвил, помнил горячий нрав и силу Казачка.
Обычно, возвращаясь из цирка, возбужденный, со звоном аплодисментов в ушах, Осип будоражил весь эскадрон, шутил, травил анекдоты, раздавал купленные в артельном буфете папиросы и сласти — сам не курил и спиртного не употреблял, это правило внушил ему еще Кальдовареско. Бойцы нахваливали его, и он считал себя даже баловнем и общим любимцем. Однако, как оказалось, любили его далеко не все. Иные завидовали его успеху в цирке, вольготной жизни, иных он глубоко уязвил своими далеко не безобидными шутками, подначками. «Теперь, — подумал Осип, — отольются кошке мышкины слезы».
За все время своего существования 2-й кавалерийский полк никогда и нигде так просторно и удобно не располагался, как на Песчанке, в бывших казачьих казармах добротной кирпичной кладки. В таежных шалашах и землянках, в избах глухих заимок, когда спали на полу вповалку, бойцы и мечтать не могли, что будут отдыхать на железных койках с тюфяками и подушками, набитыми духовитым сеном, под одеялами. Мало того, койки располагались в один ярус, к ним были приставлены тумбочки, а в широком проходе была устроена «гимнастика»: к потолку подвешены кольца, перекладина, установлены брусья. Тут по утрам и вечерам Казачок ходил гоголем, — никто из бойцов не мог так ловко, как он, прокрутить «солнце», сделать стойку или переворот.
