* * *
Теплый, влажный ветер, волнующий ветер весны с привкусом березового сока, оставлял на лице маленькие крупинки сажи. Его запах в этом городе всегда был смешан с чадом фабричного дыма. И крохотные светло-зеленые листочки, только что освободившиеся от липких чешуек, тоже, когда их растирали в пальцах, чтобы выжать горьковатый аромат, оставляли на руке грязный след. Весна в Силезии подобна фруктам из ларька: прежде чем вонзать в них зубы, их надо вымыть.
Но в конце концов она пришла. Ее силы хватило, чтобы вызвать приятный шум в голове, чтобы родить ощущение легкости и беспокойства. Но беспокойство Михала в этом году было каким-то особенно мучительным. Как будто что-то ускользало от него, как будто иллюзии не хотели быть в достаточной степени иллюзорными. Он подозревал, что не сможет вкусить тех наслаждений, предчувствием которых опьянялся. С удивлением замечал он, как неудержимо растет трава, темнеет зелень, прилетают птицы. «Подождите! — хотелось ему крикнуть. — Не надо так спешить».
Он уже представлял себе далекие прогулки с Ксенией по лесным песчаным дорогам, где только изредка проскачет заяц, тихими полянами, желтыми от примул, среди колышащихся на фоне бледного неба берез и сосен. Он хотел ее повезти в такие места, откуда не было видно фабричных труб и куда не доходил шум моторов. Они сидели бы на траве, держась за руки, и были бы совершенно одни в целом мире.
Ксения выздоровела, хотя еще не совсем. У нее был бронхит в тяжелой форме, и ей не разрешалось много ходить. Он встретил ее после урока возле женской гимназии. Его поразила бледность, утомленный вид, даже ее улыбке придававший удивительную серьезность. Она заметно подурнела; на похудевшем лице нос казался слишком тяжелым, а рот слишком крупным. Он проводил ее до трамвайной остановки. Была суббота.
— Может быть, ты зайдешь завтра днем? — сказала она, прощаясь, даже не понизив голоса, хотя Моника и Данка были рядом.
Он вернулся домой взволнованный. Так просто, так обыкновенно она это сказала, будто они уже принадлежат друг другу.
Когда на следующий день Михал звонил в дверь, покрытую светлым лаком, он чувствовал какую-то скованность, какое-то сопротивление. Он хорошо знал, что их отношения ни для кого не являются тайной, но до сего времени они могли окружать их таинственностью. И это придавало всему значительность, усиливало ощущение интимности. К тому же это ограждало от вмешательства других. Теперь он шел сюда, как по раскаленному железу, а их секреты, неуловимые, точно игра теней на воде, были переведены на убогий, каждому доступный язык.
