Виктор вдруг невольно прыснул, стоял и хихикал, зная, что сейчас это неуместно и даже глупо, но остановиться не мог, смех был выражением триумфа и в то же время отголоском страха, бесконтрольной, нарастающей паники. Он выпустил на свободу нечто такое, что уже не мог удержать под контролем, бурные волны захлестнут его, накроют — так и вышло, причем куда хуже, чем он себе представлял.
Он сел, «бледный и неподвижный, словно восковая фигура», как позднее скажет Хильдегунда. Директор и учителя ушли. Виктор сидел, зато остальные повскакали на ноги, окружили его, награждая тычками и руганью. Он видел лица, которые наклонялись к нему, рты, которые возмущенно открывались и захлопывались, глаза, полные ненависти, все путалось, он просто сидел и смотрел: вот большие черные очки Вольфганга, вот жесткий рот Эди, вот кто-то ударил его по плечу; он видел фразы, брошенные ему в лицо, нет, слышал фразы и видел брызги слюны, летящие к нему вместе со словами, яростные выпады, которые он воспринимал лишь с опозданием. Ну, ты гад! Зачем тебе это? Каждый из нас все-таки чего-то достиг. В частности, и благодаря им. Какое отношение имеют к нацистам математика, греческий, латынь? Дерьмо ты фрустрированное!
Застенчивая Мария Нет-Нет-Сперва-Ты сказала:
— Ты вправду набитый дурак.
Вот к нему наклонился Тони Нойхольд:
— Самоуверенный идиот… Ты же всего-навсего попутчик… а еще других попрекаешь…
— Что ты делал все эти годы? В дерьме копался? Вонючка!
Кто это сказал?
— Вонючка! — повторил Карл Церга, не кто-нибудь, а именно он, которого в школе за хроническое недержание мочи как раз и дразнили Вонючкой.
Виктор заметил, как за спиной Нойхольда маленький, субтильный Фельдштайн, втянув голову в плечи, не поднимая глаз, пробрался к двери, — и вообще перестал что-либо понимать. Все уходили, следом за учителями, почему? И почему Фельдштайн тоже ушел?
Как долго это продолжалось? Выбранив его, они уходили, уходили без задержки, только бросали мимоходом «идиот», «болван» или «мерзавец». Считаные минуты — и все кончилось. Что это значит? Может, обиделись за испорченный вечер? Или сочли, что их образование втоптали в грязь? Или этим наследникам аризированных врачебных практик и аризированных адвокатских контор показалось, что осквернили их происхождение и поставили под вопрос собственную их дельность? Но чтоб все как один? Откуда столь единодушная ненависть? Виктор хотел встать, однако тотчас опять рухнул на стул. Огляделся. Пусто. Никого. Хотя нет. У стены за его спиной, возле тяжелой ярко-розовой драпировки с узором из темно-красных роз, стояла Хильдегунда, улыбалась. Он еще раз огляделся — никого, только он да Хильдегунда. И в этот миг подали суп, тридцать порций.
