У этого ребенка много имен, не только имя истребления и имя обетованного спасения. В ласковых речах родителей и в играх с другими детьми они сливаются в Мане, двусмысленное прозвище, ведь в обиходном португальском Манё вдобавок означает глупыш, простодушный, а какой ребенок не простодушен? Но может ли ребенок быть таким под двойным гнетом публичного и тайного имен?
У этого ребенка много имен. В Манё уже угадывается и то имя, какое он получит позднее, в Амстердаме, на свободе, когда спасшиеся бегством мараны[3] смогут отказаться от маскировочных имен и открыто принять еврейские, — Манассия.
Под этим именем он в конце концов и прославился — как писатель и философ, раввин и дипломат. Но сколь ни блистательным станет со временем в обществе это имя — имя свободного и удачливого мужа, имя, которое будет отождествляться исключительно с тем, за что поручится его носитель, — в сокровенных его глубинах вечно будут эхом отдаваться Мануэл, Самуил и Манё, отголоски давно минувших времен, но и предвестие той славы, какую он еще обретет. Мануэл, приспособленец, Самуил, провидец, и Мане, простодушный.
Прежде чем сделался раввином, он был антисемитом. В ту пору, когда с ребятишками из своего переулка играл в знатных господ. Этот мир Мане знал вдоль и поперек. Предел мечтаний, тем не менее принадлежащий всем. Простая система правил, тем не менее всегда по-новому увлекательная и праздничная. И его восхищал Фернанду, мальчик немного постарше, который всегда знал что-то, чего не знали остальные, а вдобавок был среди них самым сильным. Прирожденный вожак.
Глядя на Фернанду, он чувствовал, что уважение, даже трепет способны привести в восторг, дома так не бывает. Ноги Фернанду — длинные, изящные, но сильные пальцы, с твердыми плоскими ногтями, как на красивых руках. Не чета его собственным — толстым мягким пупырьям, которые на бегу вечно обо что-нибудь да спотыкались и сразу же начинали болеть.
Когда они затевали возню, Мане отбивался только для виду, не потому, что все равно бы не выстоял, а потому, что лишь при некотором сопротивлении мог вполне изведать силу, с какой Фернанду клал его на лопатки. Придавленный коленом Фернанду к земле, он любовался мощными голубыми жилами, четко проступавшими на внутренней стороне его предплечий.
А дома, когда никто не видел, снова и снова напрягал руки, проверяя, не проступит ли наконец и у него такая вот голубая жила, но, увы, с тем же успехом мог бы высматривать сквозь молоко дно горшка.
