У винного магазинчика остановились.
— Помнишь? — спросил Брянцев.
— Это был мой первый стакан вина, — тихо отозвалась Елена.
Зашли в магазин, взяли по стакану сухого, чокнулись.
— Тебе, наверное, мало одного. Что значит стакан сухого для такого исполина?
— А сегодня — тем более, — улыбнулся он.
У кинотеатра Лена чуть задержалась.
— Вот тут ты меня подкупил своей непосредственностью.
— Не помню.
— Ну как же! Бродили мы зимой часа три, я замерзла и предложила пойти в кино. Ты помялся, но согласился. Подошли к кассе, и ты таким простым жестом достал из моей сумочки деньги, что веришь — сразу роднее стал. Ведь у меня кавалеры были другие, маминого толка…
Когда дошли до угла Московской, Лена вдруг схватила его за руку и потащила в автобус, который уже отходил.
— Куда? — спросил Брянцев.
— А тебе не все равно? Ты в моем полном распоряжении.
— Слушай, Ленок, откуда ты такая? — вырвалось у Брянцева. — Сестры у тебя другие, насколько я помню, мама тоже.
— Не знаю. У нас в семье все слишком размеренные. А мне, может быть, из чувства протеста, хотелось осетром на берег выброситься, как говорят у нас на Дону.
— Твоей маме я противопоказан. Не та порода…
Лена помедлила с ответом.
— У мамы действительно была своя теория породы людей. Это ей нужно было, по-видимому, больше всего для того, чтобы отстранить меня от тебя, отпугнуть. Как она меня лечила от… от чувств к тебе? — И, подражая голосу матери, воспроизводя даже ритм ее речи, Лена заговорила быстро-быстро: «Понимаешь, девочка, люди — как и собаки. У них качества вырабатываются из поколения в поколение. Сторожевые — злы, ищейки имеют хорошее обоняние, пудели умны, потому что все время рядом с человеком. Но на это ушли столетия. Из дворняжки ты не сделаешь ничего путного за одну ее жизнь. Так вот и интеллигенция. Она формировалась столетиями. Душа у нее развивалась тонкая, всеобъемлющая, с особой остротой восприятия мира. Я верю, что из Лешки можно сделать профессора. Но душа у него останется заскорузлой. И ты от этого своего… избранника ничего хорошего не жди, даже если он в люди выбьется. Не сживетесь вы с ним. По-ро-да разная».
— Законченная теория, ничего не скажешь, — усмехнулся Брянцев. — Ну, а теперь?
— Годы преображают людей.
Автобус мягко прыгал по булыжной мостовой окраинной улицы, потом затрясся по проселочной, направляясь к роще. Слева раскинулось старое кладбище, последнее пристанище казачьей аристократии. Брянцев смотрел в окно и не узнавал эти места. Рощи как не бывало — ее вырубили немцы на топливо, — на ее месте молодая низкая поросль. И высокой кирпичной кладбищенской ограды с отверстиями в виде крестов тоже нет.
