Движимый порывом, который не мог и не хотел подавить, он поднялся и подошел к Лене.
Она рванулась к нему, прижалась щекой к груди. Так они и стояли среди класса, большие, взрослые люди, пока не услышали шагов сторожихи, встревожившейся за сохранность школьного имущества.
А потом, когда они шли по улице мимо здания техникума, которое до сих пор по старинке называли Мариинской гимназией, шли, потрясенные этим порывом нежности, Лена попыталась пошутить:
— Ах дети, дети, как опасны ваши лета…
И улыбнулась. Но улыбка получилась вымученной, грустной. Он тоже улыбнулся в ответ и тоже вымученно, грустно.
Поравнялись с Музеем истории донского казачества.
— Будем продолжать нашу программу, — официально, как бы встряхнувшись, сказала Лена, — хотя то, что произошло, честно говоря, в мою программу никак не входило.
В прохладном, тихом, словно погруженном в сон здании было пусто. Неподвижно сидевшие дежурные походили на восковые фигуры.
Поднялись на второй этаж, где были выставлены полотна Дубовского, завещанные в дар родному городу, полотна, на которые впервые обратила его внимание Лена. Он потом всегда вспоминал об этом и в залах Третьяковки, и в залах Русского музея. Он многим был обязан этой девочке. Даже пониманием музыки. Впервые серьезная музыка тронула его душу, когда он слушал шумановский «Порыв» в ее исполнении на школьном вечере.
В другом зале долго не уходили от картины Крылова, певца донской природы. Бескрайняя степь, освещенная разжиженными лучами заходящего солнца, стадо коз в отдалении, старый пастух, сладко заснувший на пригорке. А над ним застыл в вопросительно-выжидательной позе вожак стада, бородатый козел. Будто раздумывал: боднуть или не боднуть, будить или подождать. И название, так хорошо найденное: «Пора домой».
Молча дошли до Соборной площади. Белая громада собора высоко вздымалась над двухэтажным городком, огромная тень от него падала на брусчатую мостовую. Купола теперь были покрыты оцинкованным железом — золоченые сняли гитлеровцы. Слева полукружье зданий разрезал Ермаковский бульвар, у самого начала его на гранитном утесе застыл Ермак, протягивающий России корону татарского ханства.
Когда-то ни площади, ни проспекта, ни Ермака для них не существовало. Им принадлежали только часы, нелюбимые, надоевшие грозные часы — они неумолимо отбивали время, — да ступеньки у бокового входа слева, где просиживали в ожидании десяти роковых ударов.
Посидели на этих ступеньках, теплых, уже нагретых солнцем, вспомнили, как строили здесь планы на жизнь, которым не суждено было осуществиться, и пошли назад по Платовскому проспекту.
