— Ну, зачем ты? Я же просил.
Профессор Платов, обходивший гостей, чтобы наполнить бокалы, остановился и задумчиво повертел в руках бутылку.
— Так вы тот самый Леонид Громов? Много раз слышал вас по радио, а вот попасть в Москве на спектакль с вашим участием не удавалось. Билеты только по великому знакомству… Однако странно, почему же тогда…
— Я вас очень прошу, Евгений Федорович, — обернулся к нему Громов, — отложим пока эту тему.
— Ну, значит, отложим, — согласился Платов и наполнил оставшиеся бокалы. — Давайте-ка, друзья, отметим сегодняшнее событие. Как-никак, у меня юбилей.
Застолье ожило. Пошли один за другим тосты. Вскоре настроение поднялось до той отметки, когда излить его можно только песней. Кто-то затянул: «И снег, и ветер, и звезд ночной полет…» Тональность оказалась для многих высокой, и песня стала потухать.
— Помогите, Леня, — подбодрила хозяйка, — не стесняйтесь.
— Нет, Клара, пусть он исполнит нам что-нибудь классическое, — запротестовала Воскобойникова. — Товарищи, тише! Сейчас Громов споет арию Каварадосси. Давайте, Громов. Я буду биссировать. Обожаю теноров.
— Перестань, Сима! — урезонивал муж. — Может, человек не в голосе.
За столом вновь заспорили. Одни поддерживали Воскобойникова, другие его жену.
— Свои же люди. Это ведь не на сцене.
— Да неудобно ему. Леня в нашей компании в первый раз.
Воспользовавшись, что гости отвлеклись, Громов незаметно вышел в коридор и достал из кармана сигареты. Приоткрылась дверь из комнаты, и появился Шарыгин.
— Дайте закурить, — попросил он. — Я вообще-то два года как бросил, но стоит выпить, непременно тянет к табаку.
Константин Михайлович жадно затянулся и снова заговорил:
— Не люблю я их застольной болтовни. В работе они гораздо умней и даже душевней. Я, кстати, тоже только здесь такой несносный, а на службе самый предупредительный человек. Правда, предупредительность моя чисто техническая. Стоит кому-нибудь из них заикнуться: мол, хорошо бы такой-то невообразимый прибор отгрохать, и я к утру приношу готовенький. Удивляются, хвалят. Дышать на него боятся, потому что, если, не дай бог, сломается, мне такой же нипочем не сделать. Черт знает, что творится с памятью: сделал и напрочь забыл, как получилось. Словно не головой, а вот ими соображаю, — он пошевелил пальцами. — Болезнь, наверно, какая-то. Ну, а с вами что случилось? Почему вдруг петь бросили?
— Тоже болезнь, — отозвался Громов.
Он чувствовал расположение к этому странноватому ершистому человеку, но не хотел вызывать к себе сочувствия. Таких и в театре было предостаточно, что немало его огорчало.
