Фокин захрипел особым голосом и изобразил пантомимой изумленную фигуру войскового старшины. Все покатились со смеху.
— Осерчал?..
— Не показалось, видно?..
— «Ты, должно быть, оратор, сукин сын?»
— «Никак нет, вашескобродие!»
— «По морде видать: оратор!»
— «Помилуйте, — говорю, — вашескобродие, никогда и никак!..» После так все и накапывался. Стою раз у полкового знамя, он проходит. «Этого, — говорит, — зачем поставили? Он меня запорет! Уберите его, это — оратор, так его разэтак!»
Савелий Губан закончил свое угощение и уже готов был бы потолковать с писарем о деле, но начал угощать Копылов, и старик не устоял против искушения. Был он скуп и жаден: никогда без особой нужды не расходовал лишней копейки на грешные удовольствия мира. Но когда представлялась возможность угоститься на чужой счет, не уклонялся от греха, ел и пил исправно, даже с увлечением. Остался и тут. Посудину свою спрятал в уголок, — она тоже денег стоит, — сел рядом с писарем, которого выделял из всей компании и, принимая свой очередной стакан, сказал грустным тоном:
— Отец Василий мне надысь… Пришли, говорит, в монастырь… как бишь он его назвал?.. Вот, дай бог памяти… вертится на языке, а не назову!.. Пришли, — говорит, — трое вот таких молодцов… — Губан показал локтем на Терпуга. — Прямо к отцу архимандриту, говорит: «Руки кверху!..» И народ, говорит, был кругом, а перепужались все, никто оборонной руки не мог поднять. Забрали, говорит, денежки и ушли… Так, говорит, как в воду нырнули!..
Губан горестно чмокнул языком.
— Значит, они уж и святыни не признают… — прибавил он скорбно-обличительным тоном.
— А много денег-то?
— Семь тыщ, говорит.
— Семь тыщ! — восхищенно протянул Копылов. И долго смотрел перед собой остановившимся, изумленным взглядом.
— При оружии… вот в чем сила, — сказал Грач.
— Оружие существует — не на такой пустяк, — возразил Рябоконев. — Это и с дубьем можно… А кто понимает об оружии — не полезет с ним куда зря…
Губан весело рассмеялся и покрутил головой.
— Ведь в какую высь задаются-то! Подумаешь: у-у, г-гирои!..
— Я ввысь не задаюсь, Фоломевич! Но когда тесно мне, нож до самой души доходит, — я чувствую и говорю… вот!.. Терпуг сказал в сторону, ни к кому не обращаясь:
— Ну, а у меня охота задать трезвону всем этим обиралам мирским да фарисеям…
— Ах, ты… щенок белогубый! — с негодованием воскликнул Губан. — Парх! Право, парх…
— А ты — фарисей!..
Вспыхнула ссора, шумная, веселая, немножко пьяная. В ней не было настоящего, искреннего ожесточения, какое бывает в схватке за какого-нибудь поросенка, забравшегося на огород, или лошадь, захваченную на потраве, когда так стремительно переходят к кулакам и кольям. Предмет спора был расплывчатый, смутный, почти неуловимый, и лишь тогда, когда переходили на личности, укоряли друг друга, загоралась искренняя злоба и ненависть.
